Мне становилось все хуже и хуже. В марте 1953 года, когда муж в очередной раз навестил меня, врачи предупредили его:
— Ваша жена умирает.
— Неужели нельзя спасти?
— Медицина бессильна, почки отказываются работать.
Итак, я умирала. В день рождения моего, 7 февраля, мне исполнилось сорок четыре года… Жизнь не состоялась. Это ясно. Странная, страшная эпоха, в которую сначала у меня отняли человека, которого я любила. Затем у меня отняли радость творчества, возможную славу (известность, во всяком случае). Возложили на мои плечи на всю жизнь бремя нелюбимого труда. Я уже не говорю — тюрьма, десять лет заключения, последующие скитания. Спасибо, что у меня хоть есть мой добрый, ласковый муж. Без Валериана я давно бы умерла.
А писателем я, выходит, так и не стану? Меня остановили, когда я была начинающим писателем. Но не могу же я в сорок четыре года называться начинающим писателем. И вот я умирала потому, что мне не дали жить, как я хочу и могу. Только как могу.
Моим лечащим врачом была Нина Владимировна, двадцати восьми лет, умница большая.
О смерти Сталина сразу не объявили. Сначала сказали по радио, будто он болен тем-то и тем-то.
Меня словно молния ударила. Я схватила Нину Владимировну за руку:
— Доктор… Ради всего святого… при этом состоянии можно еще поправиться или… это уже… все? Она вырвала руку.
— Не смею сказать, — и убежала.
А затем мы узнали о его смерти.
Потрясение было такое, будто солнце внезапно осветило глубокую полярную ночь.
Радость? Разве бывает такая огромная, такая потрясающая, яркая, лучезарная, прекрасная радость. Я стремительно отвернулась к стене, натянула одеяло на голову. Мне надо было остаться одной. Обдумать, что будет дальше без этого тирана.
Партия слишком дорого, лучшими сынами заплатила за то, что не послушалась Ленина и допустила этого мерзавца к власти. Значит, теперь НИКОГДА такую ошибку уже не повторят.
Будет всё по-иному. Конечно, жаль, что Сталин умер своей смертью, а не судили его всенародно и не повесили на Красной площади, как мне хотелось. Но… слишком много я хотела от своих сограждан.
Счастье в том, что его уже нет.
Я стала представлять, как же теперь будет, после его смерти, всё перестроят.
Будет, конечно, свобода слова (так я называла гласность). Вообще я всё представила, как при Горбачеве, но не в восьмидесятых годах, когда только начинали, а примерно год 2000–2010-й, как я потом описала в «Планете Харис».
Дальше начались поразительные вещи: я стала поправляться не по дням, а по часам. Потрясенная Нина Владимировна просила у меня разрешения брать анализы каждый час. Каждый анализ показывал явное, стремительное улучшение.
Через десять дней это были анализы совершенно здорового человека.
Прощаясь при выписке со мной, Нина Владимировна сказала:
— Я мечтаю написать диссертацию о влиянии радостных эмоций на излечение человека. Буду собирать материал на эту тему.
Свободное копирование
