Зима в тот год была ранняя, снегу выпало мало, но северо-восточный ветер был холоден и остр, словно тысячи иголок кололи лицо… А мы были плохо одеты, а главное — голодны.
Хлеб! Его давали по выработке. Бригадир писал отчет о работе бригады за три дня. А нормы были очень большие, почти ни одна бригада не выполняла нормы. Хлеб нам выводили так: за выполнение нормы — шестьсот граммов. Перевыполнение — и пайка хлеба повышалась. Самая большая — кило двести граммов. Но практически столько никто не получал. Лишь трактористы во время посевной — они давали по две нормы. Большинство, как правило, получали пятьсот — четыреста граммов, отказчики от работы — триста (без приварка — обеда, только кружка воды). Работающий, самое малое, получал… триста пятьдесят граммов.
Вот этого-то и боялась моя обреченная бригада. Ведь хлеб был основой питания.
Кроме меня, все пали духом и даже не болтали между собой — ни до чего им было.
Первые три дня каждый из нас получал хлеб по расчету старой бригады. А потом они будут есть хлеб, который выпишу я.
Первый день в поле мы работали у капустного бурта. Овощехранилища для капусты не было, просто капусту аккуратно укладывали осенью в бурты и укрывали. Нам надо было раздеть капустный бурт и погрузить капусту на грузовые машины.
Капуста шла на фронт.
Огромная угрюмая равнина, заключенная в кольцо каменных сопок. Свистит пронизывающий ледяной ветер, дрожь, казалось, проникает до самых костей. Простиранные до дыр телогрейки не греют. И мучит голод.
Четвертый год войны. Моя мама и сестра на воле в далеком Саратове ели на обед картофельную шелуху…
И тридцать женщин, вверенных мне, не верящих в меня (так уж им внушили: клоун в юбке, рассказчик, с ней скучно не будет, но не накормит).
А прежний бригадир кормила? По четыреста — четыреста пятьдесят граммов в сутки. Редко кому норма — шестьсот граммов — пайка хлеба (шестисотка стоила тогда в войну у нас восемьсот рублей).
Женщины посинели, некоторые просто пошатывались от слабости и ветра. Два шофера, откормленные, мордастые парни, с насмешкой разглядывали мою бригаду, позевывая в теплой кабине… Внезапно гнев захлестнул меня. Я подошла и решительно застучала в стекло кабины:
— А ну, выходи и помогай! Не совестно сидеть развалившись, когда больные женщины работают?
— С чего это мы будем помогать зека? — лениво удивился один из парней.
— Хорошо, сейчас не помогайте, но грузить на свою машину будете сами, как миленькие.
— Еще чего… — пробурчали они.
Но тут раздался крик Маруси Брачковской:
— Валя! Валя! Она… У нее… Господи!..
У старой воровки шла горлом кровь (оказывается, у нее был туберкулез).
Я бросилась к ней, и мы с Шурой уложили ее на снятые капустные листы, рогожу, старые мешки, которые сняли с бурта.
Я нашла чистого снежка (снега было едва на сантиметр!), и мы дали ей проглотить.
— Товарищи, давайте быстрее подбросим этим двум лодырям капусты, пусть скорее погрузят на машину и отвезут Фросю на участок в медпункт. Шура, отвезешь ее в кабине.
— Нет места… — начал было шофер.
— Пусть твой напарник пересядет в кузов. Быстрее! Если она умрет, напишу на вас рапорт. Живо угодите на фронт.
Они больше не спорили. Послушно погрузили капусту и отвезли обеих женщин на участок.
Свободное копирование
