Теперь я имела преданного друга, человека, который полюбил меня беззаветно, так же глубоко, как я когда-то Сергея Неклонского.
Освободили нас 1 июня 1946 года, вручили трехмесячные паспорта, и мы поехали навстречу новым испытаниям, которых тоже хватило на девять лет.
Кузнецова я видела еще только в мае 1946 года… У нас был выходной день, с утра сходили в баню, немного отдохнули и после обеда мы с Валерианом решили сходить в Долинку. Это небольшой городок — километра полтора от СХОСа. Там был хороший книжный магазин, и мы решили попытать счастья, может, найдем что-нибудь интересное. Мы шли, держась за руки, по лесной дороге. Пахло травами, листьями, сыроватой землей, в лесу куковала кукушка, долго и самозабвенно.
— Как хорошо, — сказала я.
— Ты меня любишь? — в сотый раз спросил меня Валериан.
— Очень! Почти как маму и сестренку. А их я люблю больше всего на свете.
— Сказала бы просто — люблю.
— Ну, люблю.
— У тебя была настоящая любовь, и тогда ты действительно любила.
— Валя! Тогда смена мук только предстояла, грозила, ждала. А сейчас я… может, несколько устала от жизни?
— Не верю. Ты полна жизни…
Мы услышали за нами цокот лошадиных копыт и оглянулись.
Нас догоняла двуколка, запряженная одной лошадью. Двуколка остановилась, с нее спрыгнул улыбающийся Кузнецов.
— Здравствуйте, дорогие, как она жизнь? — Он обнял нас обоих сразу. — Я ведь вас догонял, сказали, что вы направились в Долинку. Давайте сразу поговорим, потом вас подвезу.
— Спасибо. Я ведь очень по вас соскучилась.
— Усаживайтесь, ребята, я только лошадь освобожу — пусть попасется на зеленой травке.
Мы сели на теплую насыпь возле арыка. Сейчас здесь уже был холодок. Тихо шелестела береза. В арыке журчала чистая вода.
Дальше за березками начиналась СХОС, оттуда тянуло отцветающими яблонями.
— Что-нибудь пишешь в свободное время? — серьезно поинтересовался Кузнецов, усаживаясь возле нас.
— Пишу.
— Что именно?
— Написала поэму… «Человек без рук». Посылала в журнал «Новый мир». Ответили, что поэма их потрясла, но печатать ее невозможно, слишком тяжелая, мрачная. Что я, видимо, много пережила, но надо стараться видеть светлое вокруг.
— Ты отсюда слала?
— Нет, из Саратова. Послала сестре, она перепечатала и по моей просьбе отослала в «Новый мир». Написала еще рассказ — уже прозой. Отослала в «Октябрь», отсюда, сама. Пишут, что смотрят на меня как на будущего коллегу, но пока печатать никак не могут. Слишком много юмора. Что юмор — это, конечно, хорошо, но юмор надо дозировать, а то так можно отшутиться от всего на свете.
— Гм! — Кузнецов хмыкнул и пристально посмотрел на меня. — Валентина Михайловна, прочтите мне эту поэму… Помните ее наизусть?
— Нет.
— Но у вас есть копия?
— В бараке.
— У меня есть здесь, в кармане пиджака. — И Валериан достал из кармана копию поэмы «Человек без рук».
— Третий экземпляр, там плохо видно, — пробормотала я.
— Первый… уже перепечатал сам на конторской машинке. — И Валериан передал Кузнецову поэму. Он прочел ее раза два, если не три.
— Ох, Валентина Михайловна, что так мрачно? У меня мороз по коже пошел.
Словно крылья отрезали птице — Как полетишь?
Бьется, бескрылая, о мостовую. Ночь… Тишь…
Прочел он по памяти и вдруг сказал:
— Валентина Михайловна, прости, но я хочу тебя спросить. Если можешь, ответь. Сможешь ли ты простить все это, пережитое?
Я ответила не задумываясь:
— Смогу. Но при одном условии.
— Каком?
— Валя, оставь нас на минутку одних. Валериан кивнул понимающе и, легко поднявшись, пошел к кузнецовской лошади.
— При каком условии?
— Чтоб публично, всенародно, сказали правду о Сталине. Простите меня, но ведь я только правду хочу, больше ничего. И не будет у меня на душе никакой обиды.
Кузнецов покраснел и махнул рукой.
— Эх, Валентина Михайловна, боюсь я, что правду о Сталине скажут не раньше как лет через сто!
— При нашей жизни скажут, — твердо сказала я.
Такова была наша последняя встреча. Я дожила и до XX съезда партии, и до XXII, и до возрождения демократии при Горбачеве.
Не знаю, жив ли Кузнецов?
Если жив, откликнитесь, мой бывший начальник. Где вы?
Свободное копирование
