Послевоенные годы - 10

В том же году, поздней осенью, я сам серьезно заболел. Тогда мне пришлось пережить самое жуткое за все двадцать два года моего пребывания в заключении. Я попал в лагерную больницу. К тому времени был издан приказ подвергать заключенных различным издевательствам. Были случаи самосуда, избиений и жестоких истязаний.

Меня избили прикладами, изваляли в снегу, стреляли над головой. А однажды меня раздетым заставили носить воду из реки, наполовину уже покрытой льдом. Я провел в ледяной воде два часа, черпая воду для бани вохровцев. В результате я заболел воспалением легких, перешедшим в плеврит, и провел двадцать дней в лагерной больнице — на грани жизни и смерти. Даже когда кризис миновал, я все еще испытывал сильнейшие боли в груди и не мог спать. Однажды в состоянии глубочайшей депрессии я поднялся с койки и добрался до комнаты, где работал Кравцов. Вид у меня, видимо, был очень страшный: до крайности истощенный, с посиневшими губами. В отчаянии я попросил Алипия дать мне снотворных порошков. Алипий подумал, что я решил уснуть и никогда больше не проснуться.

Тогда Кравцов заговорил, и говорил он долго, убедительно. И то, что он сказал, навсегда осталось у меня в памяти. Кравцов знал, что я уже больше 15 лет в заключении. Он заклинал меня сделать еще усилие, чтобы остаться жить. Он просил, убеждал, умолял, употребляя какие-то необычные выражения. Он говорил, что, работая в больнице, видел многих больных, впавших в полное отчаяние и уже ушедших из жизни. Он говорил, что мне следует уйти от этой мысли, что многих несчастных, которые хотели смерти, он мог понять. Но мой случай — особенный, потому что я столько знаю, столько видел, помню людей, факты, события, и я обязан и буду — он уверен — в состоянии когда-нибудь рассказать людям обо всем этом. Мой долг - рассказать все тем, кто не знает, но кто должен узнать. Кравцов сказал, что именно эта уверенность и навела его на мысль поговорить обо мне с врачами больницы, и те обещали помочь. И теперь я должен сделать все, чтобы выжить, чего бы это ни стоило.

Слова его звучали так дружески, так тепло, что даже физическая боль несколько ослабла, и может быть благодаря Кравцову я выжил в ту ночь и пережил следующие. А еще через две недели меня выписали из больницы. Тем, что я жив и сегодня, невзирая на больные легкие и частые боли, я во многом обязан этому человеку.

В декабре Алипий, присоединившись к театральной самодеятельности, поставил «Лес» Островского. В этой пьесе он играл роль Несчастливцева, честного человека, которому нет места в окружающем мире. «Лес» — не только пьеса XIX века, многое в ней звучит злободневно. Алипий оказался очень способным актером. Вообще на вечера лагерной самодеятельности я не ходил, считая их унизительными при нашем положении. Но большинство «зеков» находило большое удовольствие в этих мероприятиях, осуществлявшихся под эгидой КВЧ[1]. Они готовили концерты, литературные чтения и «постановки».

Пьесу «Лес» поставили в канун Нового года — 31 декабря. Алипий уговаривал меня попросить у Вани билет и пойти на вечер. Я согласился, в надежде поговорить с Алипием по окончании спектакля: после того нашего больничного разговора я мало с ним виделся. Все же мне так и не удалось попасть на спектакль — тяжело болел один из моих друзей, и я провел вечер, сидя у его койки в лагерной больнице. Больной друг говорил, что боится сойти с ума. Он был когда-то писателем, теперь ему перевалило уже за шестьдесят, и он так и не приспособился к лагерным условиям. Незадолго до этого он в посылке получил книгу одного из немецких классиков на немецком языке. Мы читали эту книгу друг другу вслух. Я рассчитывал все-таки повидаться с Алипием после спектакля. Сразу же после окончания пьесы я узнал от Вани, что пьеса прошла с большим успехом и что особый успех выпал на долю Алипия. В первых рядах, конечно, сидело лагерное начальство, и они особенно усердно аплодировали Алипию, Ваня добавил, что Кравцов очень устал и ушел сразу после «постановки» в свою комнату при больнице.

В день Нового года, 1 января 1951 года, мы не работали, и я надеялся повидать Кравцова утром. Но во время завтрака пришел очень огорченный врач и сказал нам, что Алипия Кравцова нет больше в живых. Он заперся в своей комнате, а когда взломали дверь, его нашли мертвым. Была созвана медицинская комиссия для выяснения причины смерти. По словам доктора, Алипий принял большую дозу снотворного, и сердце не выдержало. Если бы вскрытие показало самоубийство, то начальник лагеря, а также работники санчасти, включая и «зеков», имели бы неприятности: началось бы тщательное расследование, каким образом заключенный имел доступ к таким лекарствам. Но, по определению комиссии, причиной смерти оказался сердечный припадок. Кравцов не оставил ни записки, ни писем. Ничего. Доживи Кравцов до смерти Сталина, его бы непременно реабилитировали, он вернулся бы к нормальной жизни. Могло бы наладиться у него и с женой. Но он, видимо, не мог больше терпеть... Судьба его — судьба миллионов. Был он замечательным другом и прекрасным человеком. Я впервые рассказываю о Кравцове.