Годы войны - 8

В лагере я встречал и многих представителей католического литовского и протестантского латышского духовенства. У них было много общего, особенно их честность и навык к физическому труду.

Я познакомился и с совсем еще молодыми людьми, многим из которых, когда их вывозили, не было и двадцати лет. Они тяжело переживали утрату независимости их стран, часто бывали глубоко подавлены. Эти люди понимали, что в период между войнами была восстановлена национальная самобытность их народов, язык, государственные и правовые нормы, отвечавшие национальным традициям и запросам. Они гордились успехами своих соотечественников за этот довольно краткий исторический период в культуре, науке, искусстве, спорте.

Они были убеждены, что слияние с СССР — это шаг назад в историческом развитии их народов. Однако большинство погибших в Сибири прибалтийцев не были настроены антирусски. То были крестьяне, смотревшие на прибалтийских баронов, как на своих главных врагов, поскольку считали их жестокими и высокомерными. Немцев они ненавидели. Многие из них поддерживали связь с Россией, считали русских друзьями, но после оккупации, как они говорили, почти все стали руссофобами.

Все они были горько разочарованы Западными союзниками, в частности, Великобританией, которые не пришли им на помощь и ничего не сделали, чтобы добиться хоть какой-то культурной независимости после захвата Советским Союзом. Многие тяжело переживали разрыв связей с Западным миром, в частности, культурных связей. Им трудно было ассимилироваться в советских условиях. Многие считали, что в культурном отношении прибалтийские народы ближе всего к Соединенным Штатам и к Франции. Их возмущал и тот факт, что их как бы приравняли к «отсталым» народам СССР — таким, как туркмены, узбеки.

Моим самым близким другом среди прибалтийцев стал военврач, бывший начальник Медицинской службы эстонской армии, доктор М. К моменту нашей встречи ему было лет пятьдесят с лишним. Это был стройный, красивый мужчина, высокогуманный либерал в английском понимании этого слова. Он с огромным уважением относился к британской конституции и социально-политической структуре, хотя сам не состоял ни в одной из политических партий. Он часто спрашивал меня, почему все, что происходит в России, так сложно, мрачно, зловеще. Я пытался объяснить ему свои взгляды на историю партии и революции, на то, что было правильным, и где и когда многое стало неверным, ошибочным.

Слушал он внимательно, задавал толковые вопросы, но, конечно, переубедить его мне не удавалось. То ли в результате наших бесед, то ли будучи пессимистом по натуре, доктор М. все больше убеждался, что пути развития России и связанных с ней народов будут и дальше намного сложнее, и трагичнее, чем у всех других народов, которые, как он думал, будут развиваться ровно, без особых трудностей.

Доктор М. изучал медицину под руководством известного французского специалиста по сердечным болезням; он основательно знал французскую, русскую и немецкую литературу XIX и XX столетий, в общем, был интеллигентом в лучшем смысле этого слова. Кроме того, доктор был исключительно хорошим человеком.

Он пользовался огромным уважением в нашем лагере и как врач и как человек. И не только у заключенных, но и среди вольнонаемных. Очень многие обращались к нему за помощью и получали ее быстро и эффективно. К работе он относился не просто как к профессии, а как к служению людям, к помощи им в беде. В лагере это имело огромное значение. Он постоянно добивался от лагерной администрации улучшения медицинского снабжения. Его близко и глубоко трогали страдания людей вообще, а особенно — «зеков». Он очень огорчался, когда был бессилен помочь.

Мы сблизились благодаря тому, что у нас нашлись общие знакомые. В дальнейшем мы часами просиживали за разговорами об общих друзьях, о лагере, о том, что происходит в Советском Союзе. Он не испытывал ненависти ни к русским, ни даже к НКВД, был глубоко верующим протестантом и относился ко всем и ко всему с позиции всепрощающего христианства.

Доктор М. сказал мне однажды, что из всех заключенных, с кем ему приходилось иметь дело, я был единственным, сохранившим оптимизм. Сам доктор, у которого на глазах, помимо расстрелянных, умирали тысячи и тысячи заключенных от болезней, сурового климата, непосильной работы, полагал, что живыми из Норильска уйдут только очень немногие. Себя он считал недолговечным.

Я же утверждал, что многие не только выживут, но что наступит день, когда они вернутся домой, к своим семьям. Мои предсказания, думаю, были оправданными: те, кто не выжил, ничего уже не могли сказать, но зато кто выжил — был мне благодарен, потому что даже в самые страшные и беспросветные минуты слышал хоть и одинокий, но ободряющий голос.

А кроме того, мои предсказания строились на совершенно реальной основе, так как я действительно считал, что если человек сохранит выдержку и самодисциплину в лагере, то у него есть определенные шансы выйти оттуда. Правда, по отношению к себе я был далеко не так уверен: при моем здоровье трудно было выжить. И тем не менее, я продолжал горячо убеждать других, что мне удастся выжить.

Доктор М. даже в лагере продолжал повышать квалификацию. Хотя книги в лагере были запрещены, периодические издания научного характера были доступны и на иностранных языках. (Только через несколько лет после войны Сталин объявил, что все великие открытия сделаны русской наукой, и тогда изъяли все иностранные книги и журналы).

Доктор М. из Эстонии был далеко не единственным крупным специалистом в нашем лагере. Были и другие выдающиеся медики и ученые, некоторые после освобождения получили награды за свои научные труды. А вольнонаемные молодые врачи многому научились, работая бок о бок с выдающимися врачами-заключенными.

Эстонскому врачу удалось добиться доставки в лагерь только что открытого антибиотика — пенициллина и сульфамидов. Пенициллин, конечно, в первую очередь предназначался для фронта, и только очень немногим тыловым больницам удавалось его достать. Пенициллин спас жизнь многим «зекам» в Норильске, страдавшим в условиях Крайнего Севера от тяжелых легочных заболеваний.

В 1943 году доктор М., потерявший временно, как и остальные прибалтийцы всякую связь с семьей, впал в глубокую депрессию: он уверил себя, что никогда уже не выйдет на волю. Я тогда был очень болен. Доктор пришел ко мне в палату, и у нас завязался памятный разговор. В то время нацисты уже потеряли надежду на молниеносную победу. Даже мы узнали, что немцы понесли поражение под Эль-Аламейном, и я был совершенно убежден, что войну они проиграли. Поэтому я уверял доктора, что после победы над Германией настанет день, когда он вернется домой в свой Таллин.

Частично мне удалось убедить его, что Германия проиграет войну, но он не верил, что выживет и вернется домой.

— Давайте держать пари, — предложил я доктору. — Если вы вернетесь домой и встретитесь с семьей, вы ставите мне бутылку вина.

Итак, мы поспорили на бутылку вина: тот, кто выйдет из лагеря первым, пошлет вино другому. (Всякие спиртные напитки были в лагере запрещены. Только вольнонаемные приносили иногда в зону водку и в исключительных случаях давали глоток заключенному).

Шли годы. 1944, 1945, 1946. К тому времени меня перевели в другую лагерную зону — за несколько километров от больницы — у рудников. С доктором М. мы изредка обменивались приветами через вольных врачей, но встречаться больше не удавалось. И вот однажды начальник санитарной части секретной запиской вызвал меня к себе. Когда я пришел, он вручил мне письмецо и сказал, что у него есть для меня и еще кое-что. После этого он протянул мне большую бутылку красного вина, предупредив, что я не должен показывать ее в зоне. А письмо было о том, что мой друг, доктор М., за самоотверженную работу в лагерной больнице досрочно освобождается из заключения и уезжает домой в Таллин. Доктор писал, что перед отъездом хочет отдать мне свой «долг».

В 1947 году я получил от него письмо, где он описывал теплую встречу с семьей, и где сообщал, что у него все наладилось в Таллине. А примерно через год-два я узнал, что его снова сослали на Крайний Север. Я пытался его найти, но — тщетно. И только в 1956 году я с радостью услышал, что его освободили, и он вернулся в Эстонию. Дружба с доктором М. доставила мне много радости и утешения. Я глубоко уважал его. Встречи и разговоры с ним — самые светлые воспоминания о моем пребывании в Норильске. Сотни заключенных обязаны жизнью доктору М. Недавно я узнал, что в начале шестидесятых годов он скончался в Таллине.