Детство и юность... - 9

Настало, наконец, 19 февраля. Меня не без опаски пустили прогуляться по улицам, разумеется, в сопровождении гувернантки. Было мне всего 10 лет! так как я родился 27 авг[уста] 1851 года. Я помню расклеенные по улицам манифесты и ничего, кроме этого — никакого скопления народа и никаких ожидаемых беспорядков.

Крестьяне далеко не сразу пошли на выкуп. Имение успело перейти за смертью отца к матери, а за ее кончиной — ко мне, прежде чем произошла полная разверстка помещичьих и крестьянских земель, да и то лишь после того, как я подарил крестьянам третью часть выкупа. Дорожили они возможной близостью своих наделов к селению. Я уступил им расположенные на реке торфяники, которые с тех пор и не дают торфа, так как крестьяне запустили их под огороды и конопляники. Значительного сокращения дохода мы от отмены "несвободы" не ощутили. Затраты на содержание дворни сократились больше, чем наполовину, исчезли девичьи и в лакейской перестали заседать 2—3 ничего не делающих человека.

Отца огорчило то, что проворовавшийся у него Федор все-таки от него отошел. Но за исключением его почти вся старая прислуга продолжала служить почти до смерти. Отцовского повара я увез с собою еще в Москву, при поступлении моем в профессора Московского университета. Он продолжал налагать на себя крестное знамение, когда я просил его подать к обеду почки, говоря, что такой дряни за отцовским столом не подавали. Приобрел он известность в Москве тем, что едва не вытолкал из кухни званого гостя — Ив[ана] Сер[геевича] Тургенева, обозвав его предварительно старым чертом. Тургенев вошел ко мне по ошибке с черного хода. В один прекрасный день Григорий Дубовик — таково было имя этого служителя кулинарного искусства — покинул меня, несмотря на все мои уговоры, так как получил известие, что пчелы его разлетелись. Заведенные им колодки стояли в моем лесу, но этим обстоятельством он не стеснялся.