Записки неизвестной - 84

XVI.
 

В 6 часов пополудни 23 (11) мая 1842 года приехали мы в Неаполь. У заставы меня ожидала очень малая записка Александры Ивановны, уведомлявшая меня в какой гостинице они остановились, с просьбой приехать к ним, в приготовленную уже для меня комнату. Александра Ивановна знала, что я приеду в дилижансе и звала в какой день, следовательно и могла так распорядиться, чтобы записка была подана у заставы в дилижанс. Тогда были еще и заставы, и дилижансы.

Неаполь с первого взгляда не произвел на меня приятного впечатление, и мне тотчас показалось, что тамошняя жизнь не придется мне по сердцу. Александре Ивановна встретила меня со всегдашнею своею сердечностью. Вечером мы пошли гулять в Вилла-Реале. Это гулянье напомнило мне одесский бульвар. Мы прожили десять дней в Неаполе и — Боже мой! — как мне было скучно! В первые дни шум Неаполя привел меня в какое-то одурение. Я не видывала более оживленного города; Петербург пред ним пустыня. Улицы кипят народом, на них поют, кричат, свистят, толкаются, продают, покупают, скачут экипажи, развалисто шагают навьюченные ослы, бегают собаки, но это не осмысленное оживление каково должно быть в Париже и Лондоне и какое было в веселом, разрушенном теперь, Гамбурге {В этот год Гамбург весь сгорел.}; но суета праздности, оживленность от нечего делать. Атмосфера Неаполя заражена какою-то негой, каким-то желанием шумно наслаждаться жизнию. На меня же атмосфера эта и нестерпимая жара подействовали иначе: привели в апатичное состояние и сделали неспособною не только чем бы то ни было заниматься, но даже осматривать достопримечательности города. Все семейство наше находилось более или менее в таком же настроении. Мы в четыре или пять приемов принимались осматривать музей. Не хотелось двигаться из дому, да и там не было покоя. То полишинель пищал у окон, то гудел какой-то несносный инструмент, которого я и имени не знаю, то мальчики на все лады выкрикивали милостыню. Убежат во внутренние комнаты предполагая, что там тише — ничего не бывало! на дворе беспрестанно кричат, бранятся и пляшут тарантеллу. Но вечером Неаполь очарователен. С балконов наших виден был залив. Когда из-за моря взойдет луна, а на рыбачьих лодках замелькают огоньки, то все это составляет удивительную картину. К довершению очарование слышались со всех сторон прелестные национальные напевы и, к величайшему нашему удивлению, иногда наш народный гимн. Его пел прехорошенький мальчик лет пятнадцати, которого научила одна наша соотечественница, и он, существовавший своими песнями, вероятно приобрел много скуди за ваш народный гимн.

При нас был праздник Тела Господня. Мы смотрели на процессию из окна какого-то палаццо. Забрались туда в 10 часов, а процессия началась только в 12. Жара была невыносимая. Еслибы хозяин дома не оживил нас гранитом (род мороженого), то я не знаю, что бы с нами произошло. Сначала потянулись капуцины, за ними последовали монахи других орденов, но они шли так нестройно, так нечинно, в таком расстоянии одни от других, что не производили никакого эффекта. После долгого ожидание показалось высшее духовенство, балдахин под которым несли Св. Дары и за ним шел король с открытою головой, окруженный многочисленною свитой. Торжественна была только та минута, когда при приближении Тела Господня, войско стоявшее по обеим сторонам улицы преклоняло колена.