Судьба одной дворянской семьи... - 87

Я готова просить у читателя извинения за такие мелочные подробности, которые могут показаться докучными; но что же такое жизнь, как не сцепление мелочей, более или менее важных? Я хотела бы сделать рассказ о них занимательнее; если он не интересен, то читатель еще лучше поймет, насколько действительность была для меня тягостной. Крупные события занимают мало места в жизни; они быстро ломают и переворачивают ее, и все же возвращают вас снова к мелочам будничной жизни, среди которых вы постоянно вращаетесь и которые составляют прелесть или пытку вашего существования.

Столкновения между этими двумя властями, находившимися в постоянной борьбе вследствие слабости одной из них, подавали иногда повод к самым уморительным сценам, и хотя следующий рассказ сам по себе имеет мало значения, я не могу отказаться от удовольствия привести его здесь, так как он очень характеристичен. m-elle Мелон каждый день сама заказывала нам ужин, что было весьма естественно; но всякий вечер нам подавали одно и то же кушанье. Бонван, которому надоело каждый день есть крошеную говядину с приправой пряностей и фрикасе из кроликов, решился сам заказывать ужин и заказывать что-нибудь повкуснее. Нам стали подавать отличную рыбу, цыплят в изобилии и многое другое. Не знаю, подозревала ли это г-жа Мелон, но только однажды вечером она спросила меня, что я ела. "Цыплят под соусом, тетушка". — В самом деле, цыплят? — "Да, тетушка, и они были даже очень вкусны!" — Вот как! — Она не прибавила более ни слова и велела позвать к себе Нанету, что произвело великое смятение при дворе; кухарка же отвечала с величайшим хладнокровием: "Успокойтесь, сударыня, ваши приказания исполняются в точности, но барышня ужасно рассеянна! Бог знает, о чем она думала за ужином, и вообразила себе, что кушает цыпленка". И Напета сумела так уверить в этом свою госпожу, что на другое утро m-elle Мелон, потешаясь над моей рассеянностью, объявила мне, что я приняла крошеную говядину за цыпленка. Теперь пришел мой черед сказать: "В самом деле, это была говядина!" Мое удивление сошло за признание и репутация рассеянной за мной окончательно установилась; а мне оставалось только делать все возможное, чтоб поддержать ее, — потому что, раз на стороже — тетушка теперь часто расспрашивала меня, и я без зазрения совести отвечала: "Право, ma tante, я не могу вспомнить, какой у нас был ужин". — Как это странно, возражала она, — вы только что встали из-за стола! — Конечно, это было очень странно, но я имела в виду Нанету. Она всякий день приходила ко мне с сетованиями. "Сжальтесь над моим положением, барышня! Я не знаю, что мне делать: m-elle Мелон приказывает одно, а г-н Бонван другое; он прогонит меня, если я не послушаюсь его; если же вы меня выдадите, то моя госпожа откажет мне; а когда я потеряю место, то буду без куска хлеба".

Имение тетушки походило на пустыню, куда не заносило ни одной живой души; а если и случалось кому-нибудь заехать сюда, то прием был не всегда радушный. Даже когда тетушка была расположена милостиво принять гостя, у нее всегда был страх, чтобы посещение не продлилось слишком долго, и она скоро находила средство сократить его, особенно, если это был какой-нибудь сосед, приехавший к обеду. Едва успевали встать из-за стола и перейти в ее комнату, как при первом движении гостя она восклицала с поспешностью: "Как, сударь, вы уже хотите уезжать? Вы так скоро лишаете меня удовольствия видеть вас! Александрина, подите узнать, готовы ли лошади, чтобы наш гость не имел неудовольствия долго ожидать". — И Александрина бежала, летела исполнить это приказание, между тем как растерявшийся приезжий дослушивал выражение живейшего сожаления тетушки, которая таким образом вежливо выпроваживала его от себя. Этот способ отделываться от своих посетителей забавен своею оригинальностью; но в то время он меня очень смущал и я вовсе не находила это смешным. Многие обижались и не заезжали к ней более; другие же сами этим потешались. Такой прием, разумеется, делал посещения весьма редкими, и я была обречена здесь на полное уединение.

С людьми постоянно живущими в одиночестве и имеющими достаточное состояние для того, чтоб удовлетворять разным вкусам своим, случается, что эти вкусы обращаются в закоренелые привычки, которые ничто не может нарушить. Так было и с m-elle Мелон; все окружавшее ее должно было уступать силе ее привычек. Она делала много добра; была сострадательна, употребляя все усилия, чтоб облегчить страдания ближних; вообще у нее было доброе сердце, но при всем этом, вследствие некоторых странностей, порожденных силой привычки, она часто могла показаться жестокой. Так однажды, совершенно не зная, что это против ее правил, я пришла просить у нее позволения послать за фельдшером, чтобы вырвать себе зуб; на это она отвечала: "Как, у вас болят зубы?" — Да, тетушка, я ужасно страдаю! — "Это по вашей собственной вине; у меня никогда но болели зубы; и пока вы у меня, вам не выдернут ни одного зуба". Между тем, повторяю, она была добра; но оказалось, что это одна из ее мании!, — а разве не известно, какая сила таится в мании! Это был тот же самый несчастный зуб, от которого я провела в Ешероле не одну бессонную ночь, когда находилась под домашним арестом. Измучившись от боли, я наконец послала за сельским фельдшером, чтоб вырвать зуб. "Я не хожу к аристократам", велел он мне сказать. И я осталась при своем зубе. Мания тетушки Мелон имела такой же результат, как и якобинство.

Итак, сельский священник был единственным лицом, ежедневно допускаемым у г-жи Мелон: он и кормился здесь же большей частью, так как был беден; нация мало или вовсе не платила священникам, даже самым угодливым. Он не женился потому, что получал всегда отказы, и бесцеремонно жаловался на это, выражая надежду, что впредь будет счастливее. Чего я никак не могу себе объяснить, — так это противоречия, часто встречаемого у этих негодных попов; когда один из его собратов женился, он сам их благословил на брак, соблюдая обряд, освященный церковью, в которую ни тот, ни другой не верили и от которой оба отреклись. И он совершенно серьезно сказал мне по поводу этого святотатственного брака: "Этот священник — мой друг; благочестие его велико, и я не мог отказать ему в своем посредстве". Я боялась этого человека и никогда не принимала его у себя, будучи того убеждения, что дурной духовный может быть очень опасен; зато он вознаграждал себя во время своих посещений у тетушки, пользуясь ее глухотой, чтоб наговорить мне много такого, чего я и слушать не стала бы в другом месте; — но он был уверен, что если бы даже я осмелилась пожаловаться, то m-elle Мелон все-таки никогда не поверила бы мне. Я сама была в этом уверена, зная ее глубокое уважение к нему. Он предложил мне доставлять книги; по осторожности, которая была выше моего возраста и которой меня научили обстоятельства, я отказалась принять их, между тем как охотно брала книги от г-на Бонвана. "Сударыня, сказал мне откровенно последний, у меня много книг; но я могу вам предложить из них только две: "Жизнь Тюренна" и другую — "Принца Евгения". Я взяла эти книги без боязни и не имела повода в том раскаиваться. Во время этого первого пребывания в Омбре я получила маленькую денежную сумму от неизвестного лица; приложенная к ней безыменная записка свидетельствовала, что деньги эти предназначены мне. Я долго оставалась в неведении, кто такой оказал мне это благодеяние; наконец узнала, что это была моя няня, моя славная няня; предполагая, что я нахожусь в нужде, она изменила своему опасливому характеру и просила, чтоб ей оказали милость и назначили ее охранительницей печатей, вновь наложенных на Эшероль; это было сделано с тем, чтоб иметь возможность доставлять мне положенное за это жалованье. Но редкая ли это была женщина по своей верности и преданности!