Судьба одной дворянской семьи... - 62

Наконец, к вечеру третьего дня собралась такая толпа, что гражданин-привратник не вытерпел и пошел за страшным Марино. Это был человек атлетического сложения, рослый и сильный, с громовым голосом. Он издали давал о себе знать республиканскими ругательствами и бросил нам такие слова: "Если вы пришли за разрешением, то знайте, что никто не получит его, если не имеет медицинского свидетельства, что арестант, которого он желает навестить, болен; и заметьте себе, что если доктор выдал свидетельство из подлого снисхождения, то он будет сам посажен под арест вместе с обладателем свидетельства, а арестант будет предан казни". После этой краткой речи, сказанной в таких энергических выражениях, которых я не могу и повторить, толпа понемногу стала расходиться. Марино торопил ее голосом и движениями. Одна дама попробовала было еще обратиться к нему; я не слышала, о чем она просила. "Ты кто?" Она назвала свое имя. "Как! Ты имеешь дерзость произносить в этом месте имя изменника! Вон отсюда!" И он вытолкал ее за дверь. Не стану описывать того, что мы испытывали: никто, казалось, не смел дышать. В эту минуту общего смущения и молчания, последовавших за яростным взрывом Марино, мне вдруг послышался знакомый голос, — то был голос Сен-Жана, провожавшего меня сюда. Он также вздумал разыграть роль, — было ли то просто от скуки, или но необдуманному усердию. "Гражданин, сказал он твердым и ясным голосом, обращаясь к Марино, — прошу тебя выслушать эту маленькую гражданку!" В какой ужас привела меня эта неосторожная выходка! Я нарочно стала позади всех, не желая выдержать на себе возрастающую ярость Марино; я ожидала отлива. "А ты кто такой, ты, который осмелился заговорить здесь?" резко спросил суровый Марино. — Я, ответил Сен-Жан, несколько смущенный, — я пришел сюда с этой маленькой гражданкой, чтоб она не была одна. — "Знай же, возразил Марино, повелительным голосом, — что она здесь находится под покровительством закона и правосудия, что дети пользуются их охраной и что здесь никто не имеет права оказывать кому-либо покровительство. Вон!" А так как Сен-Жан все медлил, — "вон отсюда!" повторил Марино еще громче прежнего, и взявши его за руку, как ту даму, носившую имя изменника, он сам его вытолкал за дверь. Что же касается меня, то — стараясь казаться еще меньше, я забилась в свой уголок и молчала. Из всей толпы осталось нас только двое — я и другая девочка почти одинакового возраста со мной. Изумленный нашей смелостью и нашим спокойствием, Марино с любопытством приблизился к нам. "Разве вы имеете медицинские свидетельства?" — Мы подали их. Он их взял, сказал нам довольно мягко, чтобы мы подождали, а сам вернулся в свою канцелярию. Едва только он вышел, как дверь прихожей отворилась и в ней снова показался Сен-Жан; я бросилась к нему: "Да что же это вы делаете? Ведь вы меня компрометируете, вы меня губите!" — Ах, да ведь мне там холодно, а не могу стоять на лестнице, я хочу быть здесь. — "Мариньи (я не смела назвать его Сен-Жаном), возвратитесь домой, я дойду одна; разве вы можете доставить мне потом разрешение, которое теперь помешаете мне получить? Уходите, умоляю нас, чтобы он вас опять не увидал!" Я долго упрашивала его, прежде чем добилась толку. Наконец он ушел, и я вздохнула свободно лишь в ту минуту, когда дверь притворилась за ним. Скоро Марино вызвал нас в свою канцелярию, где спросили наши имена и место жительства, чтоб проверить справедливость наших просьб; Марино велел мне придти к нему через два дня в восемь часов утра. Я не замедлила явиться, но с трудом добилась там, чтоб меня приняли; только на мое настоятельное уверение, что я осмелилась явиться лишь вследствие положительного его приказания, меня впустили в его приемную. Смерть Марата внушила сильные опасения подобным ему людям; появления ребенка было достаточно, чтобы навести на них страх. Марино принял меня очень хорошо. У себя это был совсем другой человек: голос его был мягкий и манеры — вежливые; он вручил мне столь желанное разрешение и я ушла от него полная радости и надежд.

Едва только получила я драгоценную бумагу, как бросилась к "тюрьме Затворниц"; прошло целых пять дней с тех пор, как я последний раз видела тетушку. Меня впускают; но каково мое удивление! Я нахожу тетушку во дворе тюрьмы со всеми прочими узницами; их переводили в темницу Сен-Жозеф. Каждая держала под мышкой по маленькому узелку и все они уже собирались покинуть это печальное жилище, когда тюремный смотритель но своему произволу запретил им уносить из тюрьмы их вещи. Им едва было позволено захватить с собой из их пожитков кое-что самое необходимое. Что же касается матрасов, одеял и простынь, — все это он оставил себе, равно как и ту мебель, которую прежде сам им продал и которую он, без сомнения, впоследствии перепродал за дорогую цену другим узникам, а те в свою очередь, уходя, должны были ее оставить тюремному смотрителю. И я вслед за узниками направилась к темнице Сен-Жозеф. Но — увы! Меня туда не пропускали: разрешение мое было годно только для "тюрьмы Затворниц". — Какая потеря времени! воскликнула я со скорбью, — сколько дней ещё придется провести, не видя тетушки! — Действительно, я потеряла опять целых два вечера в прихожей Временной Комиссии, и третий также пропал бы даром, если бы мы не надоели строптивому привратнику, принимавшему нас. Видя огромное чисто ожидавших, он пошел, наконец, за Марино, чтоб очистить комнату; последовала столь же грозная сцена, как та, о которой я говорила. Я встала к сторонке, чтобы пропустить толпу, и выступила вперед последняя. "Ты опять здесь, сказал он нетерпеливо; — что же тебе еще нужно?" При этом грозном голосе, я постаралась насколько возможно говорить тише и, извинившись перед ним за невольную назойливость, я рассказала ему про свою неудачу. "Гражданин, сжалься надо мной, я так долго не видала тетушки! Вот уже три бесконечных дня, как я здесь ожидаю тебя!". И за эти слова, только за одни эти слова, он повел меня в свою канцелярию и подписал разрешение на вход в Сен-Жозеф. "Вот тебе, бери и беги", сказал он мне. С какой радостью я послушалась его! На другое утро я обняла тетушку.

Перемена эта была для нее несчастьем; это был опасный шаг вперед. Вдобавок, нужны были новые траты, чтоб приобрести себе друзей в Сен-Жозефе. Эта тюрьма, более отдаленная от нас, чем прежняя, делала сообщения еще более затруднительными. Одним словом, мне казалось теперь, что всякая надежда на освобождение исчезла безвозвратно. Я мечтала еще иногда об нем за затворами прежней тюрьмы; одна только тетушка не ожидала ничего хорошего.

В первое время заключения в новой темнице, когда арестантов было еще мало, раз как-то сторож, принявши тетушку за посетительницу, взял ее за руку, чтоб выпроводить за дверь. "Ах, зачем, зачем вы его не послушались!" воскликнула я в порыве неописанного горя. — "Я плохо хожу, ответила она мне спокойно, — и решительно никого здесь не знаю; куда же было мне идти? Меня бы опять схватили и стали бы обращаться со мной хуже прежнего, да и остальные заключенные могли бы пострадать от этого!"... Действительно, несколько дней спустя, из тюрьмы бежал вор, и суровые меры, принятые вследствие этого, отозвались на всех арестантах. Помимо строгого надзора, узницы подвергались еще худшим неприятностям в таком смешанном обществе; не совсем безопасно было прогуливаться по этому двору, куда выходили дышать зловонным воздухом вместе с героями больших дорог. В то время как вы предавались радости при виде голубого неба, эти молодцы очищали ваши карманы. Таким образом, тетушка моя лишилась своего бумажника. Я просто не могу и теперь еще надивиться этой утонченности, так ловко пущенной в ход для того, чтоб окончательно разорить нас.