Судьба одной дворянской семьи... - 47

Между тем продолжались деятельные розыски, чтобы открыть, где мой отец. Часто приходили тетушке сообщить, что он арестован, в надежде, что в минуту смущенья она выдаст место его укрывательства. Меня преследовали обысками. Один из самых шумных был произведен через несколько дней после того, как отвели тетушку в тюрьму. В полночь раздается учащенный стук в нашу входную дверь. Гражданин Форе, погруженный в первый крепкий сон, заставляет ожидать; стук возобновляется. Наконец, одевшись как следует, он отворяет дверь в ту минуту, когда она, казалось, уже уступала насилию. Ему делают выговор за медленность. Моя дверь, запертая изнутри, снова вызывает их ярость. Наш страж извиняется, весь дрожа от страха; столь же малодушная Канта дрожала так, что я слышала как скрипела кровать, на которой она лежала. Мои многократные просьбы заставили ее наконец преодолеть страх; едва она добрела до двери, как пришедшие ворвались в нее с криками: "Где он?".

Старый Форе в негодовании, что могли заподозрить его верность, стал пространно рассказывать о наложении ареста в нашей квартире, где он был приставлен в качестве стража, приводя в доказательство печати, висевшие на четырех дверях. Он все еще говорил, между тем как мне успели уже сделать девять вопросов. При первом стуке я привстала и, сидя в постели, молча ожидала, что будет далее. Занавески громадной кровати, которую я занимала, были задернуты; два офицера обходят кругом кровати, всматриваются ближе, удивляются и спрашивают, кто я. Я отвечаю им, и тотчас же слышу, как человек двенадцать в один голос восклицают: "Какой слабый голосок! Да ведь это не мужчина!" И толкая друг друга, просовывая головы через плечи других, чтобы лучше разглядеть меня, они еще повторяют: "какой слабенький голосишко! Какая маленькая девочка! Как она худа! Как тщедушна!"

Подтрунивая надо мной, они в то же время делали мне долгий и опасный допрос на счет моего отца, его мнимого заговора и места, где он укрывался, отдыхая после тяжелых трудов. Меня допрашивали также о тетке и о братьях. Ответы мои были кратки: я ничего не знала. Наконец, они ушли к великому удовольствию, нашего стража, который вообще не любил, чтобы нарушали его сон, а тут еще вдобавок и гордость его пострадала. Впрочем, он дал себе слово впредь быть проворнее.

Когда обыск кончился, со мной сделался такой припадок нервной дрожи, какого я никогда не испытывала во всей своей жизни. Силы совершенно покинули меня, как только я перестала слышать их шаги. Изнемогая под тяжестью своего несчастья и сиротства, подавленная сознанием своей слабости, я провела остальную часть ночи в состоянии нравственного и физического страдания, близкого к отчаянию. Никогда еще беспомощное положение мое не казалось мне столь ужасным. Много раз еще повторялись эти ночные посещения с целью, как говорили, отыскать оружие, спрятанное в нашей квартире. Старик Форе, не понимавший, что это было лишь предлогом, выбивался из сил, рассказывая историю наложения печатей, и удивлялся, что его никто не слушал. Одна я навлекала эти докучные обыски. Делая вид, будто везде обыскивают, комиссары в то же время предлагали мне вопросы тем более коварные, что могло казаться, будто они вырывались у них без всякого злого умысла, мимоходом, и как будто случайно при виде какой-нибудь вещи, попадавшейся им под руку. К счастью я понимала, что это ловушка, и не поддавалась им. Впрочем, я и не могла бы отвечать им так, чтобы их удовлетворить. С тех пор как отец мой покинул предместье Вез, мне было совершенно неизвестно, что с ним сталось.