Судьба одной дворянской семьи... - 40

На другой день я побежала как можно раньше в правление участка. Два важных дела влекли меня туда: видеть тетушку и добыть хлеба; тут, кстати, я скажу, каким образом получался хлеб.

В каждом участке было лишь известное количество хлебников, имевших исключительное право продавать хлеб. Лавки их были совсем закрыты. Каждый из желавших получить хлеб, по очереди подвигаясь к маленькому окошечку, устроенному для этого, подавал свидетельство от участка на получение известного количества хлеба. Хлебник, проверявший свидетельство, возвращал его и при этом через окошечко просовывал нам за наши деньги предписанное количество этого хлеба, который так тяжело доставался. Получивший свою порцию тотчас удалялся, и весь ряд подвигался на шаг вперед. Этот ряд часто тянулся длинной вереницей вдоль нескольких улиц, так что последние могли надеяться позавтракать разве к пяти часам вечера. Таковы были благодетельные последствия свободы.

Итак, я хотела увидеть тетушку и получить свою порцию хлеба, — два дела великой важности для меня. Это был мой первый шаг на трудном поприще, на котором одинокая я подвизалась с этого времени. Не без волнения вошла я в залу правления участка, осмелилась одна выступить вперед и заговорить громко перед столькими людьми, совершенно мне чуждыми. К счастью, я узнала одного из комиссаров, бывших у нас два дня тому назад, при наложении ареста на наше имущество, по имени Дюка. Я стала говорить ему о тетушке, о ее аресте и убедительно просила его дать разрешение

повидаться с ней. "Вот как! Мы оставили ее в покое, сказал он, но они были не так вежливы, как мы! Граждане! Я нахожу справедливым допустить эту девочку к ее тетке, которая заменяет ей мать; мы можем это ей дозволить". Его слова были приняты с одобрением. На маленьком клочке бумаге от правления Биржевой секции был написан приказ допустить меня в тюрьму Затворниц. Имея в своих руках эту бумажку, поощренная первым успехом, я снова заговорила для объяснения, что при наложении ареста нам было приказано кормить нашего стража и что, не имея возможности достать хлеба, я прошу билет для покупки его. "Ты не получишь его, это противно закону". — Но ведь вы сами знаете, граждане, что я не могу получить хлеба без вашего свидетельства; как же сделать? — "Делай, как знаешь!" — Что же, значит я должна умереть с голоду? — "Будь покойна, не умрешь с голоду; все бывшие бары имеют средства, и ты из той же породы аристократов, которые умеют вывернуться из беды; ты наследуешь их дух интриги и не умрешь с голоду". — В таком случае, ответила я очень решительно, если вы меня лишаете средств к жизни, вы не можете взыскивать, если я не буду давать хлеба вашему стражу, которого вы нас обязали кормить. — "Ах, что касается до него, это совсем другое дело; он получит свой билет; это хороший республиканец! Пусть придет! О себе же не беспокойся — ты не пропадешь!" Предсказание их оправдалось: Провидение, о котором они забывали, печется о сиротах. Без его же помощи как могла бы я преодолеть столько препятствий?

Я поспешила удалиться из этого вертепа и побежала в монастырь Затворниц. Входная дверь не была еще осаждаема толпой. Многие не знали еще, в какой тюрьме находятся их родственники. Аресты продолжались. Везде царствовало великое смятение. Счастьем увидеть тетушку я была обязана быстроте своего обращения к республиканцам и, может быть, своей юности, которую не удерживали никакие соображении благоразумной или трусливой осторожности.

Пройдя через первую дверь, я спросила тюремщика и показала ему свое разрешение. Он прочитал бумагу, перевернул ее, еще раз прочитал, потом задумался. Находясь между жизнью и смертью, я ожидала своего приговора. Никакого распоряжения не последовало еще относительно допущения в тюрьму. Сам тюремщик еще не был опытен в новых суровых мирах и не имел привычки делать зло. Видя, что перед ним стоит чуть не ребенок, он сжалился надо мной и, заглушив в себе сомнения, пропустил меня. Мне отворили вторую дверь, потом решетку, и я очутилась во внутреннем дворе. Я была вне себя, что удалось проникнуть сюда. Я задыхалась от горя и от радости; я пгла, широко шагая, за ведшим меня сторожем, занятая только своими мыслями, прислушиваясь лишь к своему волнению, как вдруг услышала вокруг себя незнакомые голоса, которые обращались ко мне; меня чуть не трогали руками: это были преступники, — они просили милостыни, они приближались, гремя своими цепями. Этот звук цепей, эти изнуренные и зловещие лица, заставили меня очнуться, глубоко потрясли меня и навели на меня ужас. До этого никогда не приходилось мне видеть преступление так близко; я то ускоряла, то замедляла свои шаги, боясь, чтоб они не заметили ужаса и отвращения, внушаемого ими. Длинный и темный коридор привел меня к лестнице. Я должна была попросить посторониться одного из преступников, сидевшего на первой ступеньке и болтавшего с нарумяненной женщиной, в роскошных лохмотьях, со смелым видом и дерзкими глазами; ее взгляд заставил меня потупиться. Мне было Henpiarao, что платье мое коснулось ее одежды. Все в этой тюрьме приводило меня в дрожь. Когда мы достигли первого этажа, я думала, что могу войти к тетушке. Нет, сторож показал мне ее дверь, но — он забыл ключ от нее; он пошел за ним, а я осталась одна перед этой дверью. На ней было три засова и два новых замка; на двух других дверях на той же площадке также висели новые замки, свидетельствовавшие о новизне этих предосторожностей. — Тетушка моя так тщательно заперта, подумала я; — преступники дышат воздухом, а невинные лишены его! Ti прогуливаются, а она сидит взаперти! Увы! я не смела даже вздохнуть; самые мысли мои были как бы в цепях; я боялась, чтобы их не угадали и не вменили этого моей тетушке в новое преступление.

Наконец, дверь отворилась и я бросилась в нее; мне казалось, что я вижу уже ту, к которой так стремилась. Но передо мной все незнакомые женщины. "Вы тоже заключены в тюрьму?" спрашивают они меня. — "Нет, нет, где моя тетушка?". Моя бедная тетушка, завидя меня, бежала мне на встречу счастливая и сияющая. "Что ты делала? Как ты поживаешь? Что сталось с тобой?" — "Тетя, спали ли вы эту ночь? Кушали ли вы? Не больны ли вы?". У меня было столько вопросов! Все дамы смотрели на меня, слушали нас, умилялись вместе с нами; он называли меня своим добрым гением, потому что мое присутствие давало им надежду, что двери темницы откроются и для кого-нибудь из любимых и дорогих им существ. Я первая из публики проникла в тюрьму. "Что вы сделали, чтобы войти сюда?" Я объяснила им это, как могла. Тетушка моя, дрожа надо мной как скупой над своим добром, берет меня за руку, отрывает меня от их разговора и, увлекая меня за собой, ведет через большой чердак. Мы входим в довольно просторную комнату, где она сажает меня на свой матрас, скатанный на полу.

Я забыла сказать, что после отказа г-жи Леже нашлась добрая женщина, уступившая со своей постели волосяной матрас, который я имела счастье доставить тетушки; но до этого, втечете двух суток, она не имела ничего, кроме небольшого пучка соломы. Этот матрас служил ей постелью, столом и стулом. Я не видела никакой другой мебели в этой комнате, где помещалось более пятидесяти человек. Те, которые не имели своего матраса, спали на соломе (да и той было очень мало), а это была большая часть. Таково было зрелище, поразившее мои взоры и повергнувшее меня на никоторое время в молчание.

Тетушка на мой взгляд ни чуть не переменилась; она не показалась мне ни убитой, ни озабоченной своей участью; она вся отдалась радости нашего свидания, не смотря на постоянную мысль об опасностях, которые, по ее мнению, угрожали мне. Но эти самые страхи еще увеличивали счастье видеть меня. Я сделалась для нее как будто еще дороже! Слабая былинка, ставшая ее опорой и чуть не единственной надеждой ее, я была все в ее жизни. Мы вместе перебрали все, что случилось за эти три дня, бесконечно длинных, полных печальными для нас новостями. Мы пересказали друг другу каждый час этих тяжелых дней. Описание наших взаимных чувств утешало или омрачало наши сердца. Она осыпала меня ласками, и время промчалось быстро. Пора было уходить. Я вышла оттуда со множеством поручений, которые взяла на себя с радостью. Мне было отрадно принести утешение во многие семьи, поверженные в отчаяние, сообщить им средства, с помощью которых мне удалось проникнуть в тюрьму, и сказать им: "Я видела их, они живы, они ожидают вас". Я снова прошла через большой чердак, торжественно сопровождаемая всеми узницами. "Не забудьте же, сегодня вечером! прошу вас", говорили они — "Да! да! сегодня же вечером", отвечала я. Тетушка благословила меня, прощаясь со мной. Радостное сознание, что я могла быть полезной, оказать услугу этим несчастным женщинам, облегчило мне это первое прощанье и помогло мне пройти без страха и отвращения по мрачным коридорам и сквозь эту толпу людей отталкивающего вида. Я думала только о возможности быть полезной и тотчас же сделалась храброй. Быть полезной! Какую силу придает одна эта надежда! Такое слабое, маленькое существо, как я, могло питать ее! В какую-нибудь минуту я словно выросла и возмужала.

Я исходила в этот вечер невероятно много, чуть не весь город, чтобы разнести все порученная мне записки и рассказать о том, что я видела, что сделала. Одни мне дали ответы письменные, другие на словах. Моя память, мой ум вдруг как-то изощрились заодно с моим усердием. Я ни разу не ошиблась адресом и ничего не забыла. Сен-Жан сопровождал меня в моих ночных похождениях. Я вернулась домой очень поздно, усталая, но от радости не ощущая ни утомления, ни даже неприятного чувства при виде гражданина Форе, сидевшего перед нашим камином; я была слишком счастлива, чтобы сердиться на кого бы то ни было. Один день удвоил все мои способности. Я заснула с надеждой доставить на другой день бедным узницам вести о их семьях — и сладок был мой сон в эту ночь.