Судьба одной дворянской семьи... - 39

Вернувшись в наше печальное жилище, я старалась привыкнуть к этому новому свидетелю малейших поступков и чуть не самых помыслов наших. Тетушка моя выказывала удивительное спокойствие, вовсе не свойственное ее живому характеру, сила которого развивалась наравне с нашими бедствиями. Присутствие духа никогда ее не покидало; ее предусмотрительность и мужество росли вместе с испытаниями. Ее любовь к роскоши, которую доставляет богатство, исчезла навсегда. Удобства жизни, прежде имевшие для нее большую прелесть, не стоили ей ни минуты сожаления. Забывая себя для нас, за нас одних она испытывала страх, за нас только она трепетала; и на новом поприще, открывавшемся перед ней, она готовилась к потере всего, что имела, без одного вздоха, без слова ропота на свою собственную участь.

Наступал вечер, приходилось садиться за стол вместе с гражданином Форе, этим официальным шпионом, приставленным к нам для того, чтобы проникать в наши мысли и считать наши слезы. Сен-Жан и Канта готовили скромный обед, который мы должны были разделить с ним, как вдруг раздались шаги вооруженных людей, быстро поднимавшихся по лестнице; вслед за этим кто-то постучался в нашу дверь. Гражданин Форе отпирает. Входит муниципальный чиновник в сопровождении жандармского офицера и нескольких солдат. — "Где находится Жиро дез-Эшероль?" спрашивают они. Тетушка хранит молчание и указывает на приставленного к печатям стража. Последний не отличался быстротой и дал им несколько раз нетерпеливо повторить тот же вопрос прежде, чем объяснил им, что Жиро дез-Эшероль здесь нет, что квартира эта опечатана в этот самый день утром и поэтому никто не может здесь укрываться. Несмотря на это, принялись искать в других комнатах, но скоро вернулись в ту, где мы были. — "Где твой брать?" спросил муниципальный чиновник у моей тетушки. "Не знаю", сказала она, и это была истинная правда. На все вопросы он получал столь же мало удовлетворительные ответы. — "Что же! Так как мы не находим брата, то уведем с собой сестру. Ты не хочешь сказать, где он; хорошо! Но тогда тебя посадят в тюрьму за него и ты просидишь там до тех пор, пока у тебя развяжется язык. Идем, марш!" Я хотела выступить вперед, но взгляд тетушки удержал меня на месте. Она просила только подождать минуту, пока соберет кое-какие вещи, в надежде найти случай сказать мне несколько слов, но ей отказали в этой милости. Нас не оставили вдвоем ни на одну минуту. Я не могла ничего прочесть в её глазах — даже за нашими взглядами следили. Между тем, почуя опасность с самого появления комиссаров, она уже раньше нашла время, чтобы приказать мне держаться подальше от нее и молчать. В продолжение немногих минут, пока длилась эта сцена, она тщательно избегала меня, или же обращалась со мной очень равнодушно; так предусмотрительная любовь ее старалась отклонить от меня всякую опасность. "Если сочли нужным арестовать сестру", думала она, "то как же не опасаться за дочь, за ребенка, у которого они могли надеяться без труда вырвать тайну с помощью хитрости или насилия". Такова была нежная забота ее обо мне. Она вышла (это было в ноябрь 1793 года), не смея взглянуть на меня, не сказавши мне ни одного слова. — "Куда ведут меня?" — "Увидишь". Я видела, как отворилась дверь и потом закрылась после ее ухода. Осиротелая, одинокая, я вторично теряла свою мать, свою опору, свою руководительницу. Мне тогда едва минула 14 лет.

Сен-Жан издали следовал за тетушкой и видел, что ее отвели в секции Биржи. Он тотчас вернулся сообщить мне об этом. Мы немедленно принялись собирать белье, простыни, одеяла и все самое необходимое, чтобы тетушка могла сносно провести эту ночь. Наш страж не мешал нам; но когда слуга, нагруженный матрасами и всеми прочими вещами, хотел выйти, тот объявил, что не отопреть двери и не позволить уносить из дому ничего. "Да ведь это ее вещи, это для нее!" — Очень жаль, но я не могу этого допустить". — "Но ведь она женщина пожилая, ей будет тяжело". — Очень жаль, но этого никак нельзя". Пришлось покориться и ждать. Мы тут увидели, что находились совершенно во власти гражданина Форе. Не смея выйти из дому без его позволения, мы сами были почти узниками.

Тетушка моя провела ночь в одной из зал секции. Она не почувствовала, что лишена всяких удобств и сонь ни на минуту не смежил ее очей, так как в продолжение всей ночи сюда являлись одни за другими множество лиц, арестованных подобно ей. На рассвете ее перевели вместе с прочими товарищами в беде в монастырь Затворниц (Recluses), который должен был служить им тюрьмой.

Я узнала только поздно на другой день о месте ее заключения и тотчас послала в арсенал к г-же Леже попросить наш матрас и складную кровать для тетушки, так как у нее находилась мебель, отданная на время еще моим отцом г-ну Герио. Едва решаюсь сказать, что получила отказ и что г-жа Леже старалась доставить эти самые вещи одному заключенному, который внушал ей больше участия; но это ей не удалось.