По возвращении в Москву мы видели Соню все реже. У нее началась своя, отдельная от нас, подростковая жизнь. Понимая, что она не Лев Толстой, а я не Маковицкий, я перестала записывать ее «перлы», хотя она спонтанно остроумна и выдает их по сей день.
Соня – квартеронка. Она изначально отличалась от всех, и очень рано ей дали это понять. Как известно, в тоталитарных государствах, все, что отличается от массы, чуждо и враждебно массе. В детском саду это еще не проявилось в полной мере, но улица и школа приняли Соню в штыки.
Перестройка обострила национальные проблемы. После путча 1991 г. фашизация общества неудержимо нарастала. Когда мы вернулись 22 августа из Прибалтики, я ощутила антисемитизм на бытовом уровне. Его подогревали «теоретики» из «Молодой гвардии», «Нашего современника» и других подобных изданий.
Мы боялись за Соню и искали способы помочь ей. Тата, всегда развивавшая бурную активность, когда считала необходимым кого-то спасать, позвонила отцу Глебу Якунину, депутату Думы. На его вопрос, о чем она хочет поговорить, Тата ответила: «Речь идет о жизни и смерти». Отец Глеб, не дослушав, сообщил: «Я уезжаю в срочную командировку». Это ответ доброго самаритянина.
Сделав еще несколько попыток и поняв, что на помощь государства и частных лиц рассчитывать не приходится, мы решились на отчаянный шаг и подали документы на выезд в Израиль. Нам с Татой было страшно. Еще не уехав, мы ощущали ностальгию и тоску по родным и друзьям. Мартовскими ночами, когда некрепкий лед хрустит под шинами автомобилей, я с тоской думала, что никогда уже не услышу этого звука. Мы надеялись на то, что Соне будет хорошо в стране, где нет дискриминации. Это оправдало бы ужасную ломку жизни, которая нам предстояла.
Свободное копирование
