Без вести пропавшие - 20

 * * *

 Средоточием нашего маленького семейства была бабушка Эрминия Николаевна. Кажется, она проводила со мной день и ночь, и я помню ее там гораздо лучше, чем маму. Бабушка была воплощением любви, доброты и уюта. Со своим институтским и консерваторским образованием (она была ученицей Игумнова) бабушка не очень-то умела организовать быт, и всю жизнь довольно скверно готовила. Но это было не важно. Во всяком случае, я никогда не сознавала этого и считала, что все, сделанное ею, – прекрасно. Бабушка окутывала лаской и успокаивала. Она чудесно рассказывала сказки и читала мне “Лесного царя” Гете так, что я с головой погружалась в эту мрачную фантазию, видела таинственного лесного царя с густой бородой, замирала от страха, боясь, как бы мальчик не поддался искушениям, и сердце мое болезненно сжималось, когда бабушка доходила до последней строфы:

 Ездок оробелый не скачет, летит;

 Младенец тоскует, младенец кричит;

 Ездок погоняет, ездок доскакал…

 В руках его мертвый младенец лежал.

Тогда я не чувствовала даже смутно, что это самая подлинная трагедия, и что безудержная фантазия поэта не только возвышает ее, но и обнажает ее ядро, благодаря чему она и доступна каждому смертному. И я заливалась слезами, а бабушка, чудная, теплая, милая бабушка, обхватывала меня за шею своими удивительными руками и утешала какими-то очень понятными мне тогда, но, к сожалению, забытыми теперь мною словами. Лет через десять я жадно слушала ее рассказы о нашем пребывании на Урале. Бабушка никогда и ничего не рассказывала походя, между делом. Она говорила: “Подожди, вот поджарю картошку (или вымою посуду), тогда и расскажу”. И вот она снимала передник, садилась, обнимала меня и Аришу и начинала рассказывать: очень подробно, выразительно, не упуская ни одного значительного события. Ее лицо становилось задумчивым и серьезным, глаза сосредоточенно смотрели в пространство, и я чувствовала, что бабушка не только переживает заново годы эвакуации, но и отчетливо видит все детали. Искренние и правдивые рассказы бабушки были своего рода искусством. Поэтому она не желала соединять их ни с чем повседневным.

 Мы привезли с собой в эвакуацию тоненький томик Лермонтова. На коричневой обложке была изображена одинокая сосна. В книжке были картинки: парус, Наполеон, стоящий на скале в треуголке и что-то еще. Картинки были сделаны на мелованной бумаге, и когда я проводила по ней ногтем, возникало очень неприятное ощущение, но почему-то мне всегда хотелось повторить его. Я любила “Парус”, “Выхожу один я на дорогу…”, но больше всего – “Волшебный корабль”. В два года я знала его наизусть, но, не понимая, соединяла “флюгера” с частицей “не” в одно слово. Получалось вот что: “На нем флюгеране шумят”. И эти “флюгеране” казались мне каким-то маленьким народцем, призванным исполнять волю Наполеона. Я плакала о покинутом всеми Наполеоне, об одиноком утесе, и Лермонтов навсегда остался для меня святыней.

 Бабушка захватила с собой на Урал белый полотняный мешочек, набитый перламутровыми пуговицами, уцелевшими с дореволюционных времен. Болея (что случалось часто), я просила у бабушки этот мешочек, развязывала его и рассматривала, высыпав на одеяло, красивые блестящие пуговицы, мелкие и крупные. Тогда они казались мне сказочным богатством. Во всяком случае, ничего лучше в нашем обиходе я не видела. Кровать моя стояла у стенки, отделявшей нас от соседки, которую я совсем не помню. Между брусьями деревянного дома была проложена пакля, но как раз там, где я лежала, образовалась небольшая щель. И вот, забавы ради, я бросала в эту щель пуговицу за пуговицей, опорожнив весь бабушкин мешочек. Соседка пуговиц не вернула, но от бабушки я не услышала ни одного упрека.

 А еще бабушка чудно пела. Голос у нее был низкий и звучный, и я особенно любила в ее исполнении “Мой костер в тумане светит” и “Вечерний звон”. Только теперь понимаю, куда уносилась она мыслями, когда пела “Вечерний звон”.

 На фронте были два ее сына: изгнанный из дому дедом Александр (он стал комиссаром и пропал без вести) и Ириний, воевавший на Ленинградском фронте. Перед сном бабушка становилась в постели на колени и, прижимая к губам деревянную иконку в серебряном окладе с изображением Девы Марии с Младенцем, тихо молилась. Быстро шевеля губами, она читала “Отче наш”, а затем просила Его даровать здоровье всем ее детям и внукам, всем близким людям, перечисляя всех поименно. Эту трогательную привычку она сохранила до конца жизни. Ее вера была чиста, простодушна и ненавязчива. Едва ли она хорошо знала Библию, в церкви бывала от случая к случаю, но, внимательно слушая проповеди, по-детски верила каждому слову о Христе. Когда мне было лет десять-одиннадцать, бабушка, по моей просьбе, рассказывала мне про Христа. Подробностей того рассказа я не помню, но в душе моей отложилось, что она вела речь вовсе не о чудесах, совершенных Христом, то есть совсем не о том, что должно было более всего поразить ребенка. Бабушка рассказывала о Христе-человеке, Который пожертвовал собой ради людей. Видимо, за это она так любила Его и так сострадала Ему. Она интуитивно догадывалась, что “не вера от чуда, а чудо от веры”.

 Бабушка не была “церковным” человеком, не соблюдала посты, не “творила молитву” перед едой и вряд ли бывала на исповеди, но, навещая нас в Москве, всегда стремилась поехать “приложиться” к Иверской. Кроме нее, в семье все были атеистами, но к вере бабушки дети относились с уважением и терпимостью. Даже партийный Ириний не раз провожал ее в церковь, хотя для него это могло обернуться серьезными неприятностями. Был он в церкви и в конце мая 1970 г., когда отпевали мою бабушку.