Двадцать пять лет на Кавказе - 152

Продремав несколько часов, я встал, уложил в переметную сумку несколько вещей, повторил Давыду подробные наставления о предстоящем ему выезде с Зубаловым и где отыскать меня в Тифлисе, попрощался с Огонь-Догановским и пошел к Эристову.

Это было 4 августа 1850 года. Солнце поднялось уже довольно высоко, небо было ясно, светло, лазурь приветливо глядела на просыпавшийся форштадт, на суетившихся у разных повозок и арб людей, выступавших с оказией; у ворот форштадта уже стояли готовая к выступлению рота линейного батальона, несколько донских казаков и пушка; барабанщик бил сбор.

Эристова я застал за чаем, убирающего какие-то бумаги с письменного стола; денщик его укладывал чемодан; на дворе стояла уже курьерская тройка серых отличных лошадей с молодцом-ямщиком -- сигнахским грузином; несколько человек, торгующих в форштадте армян, ожидали в передней, чтобы пожелать отъезжающему доброго пути. Эристов встретил меня каким-то веселым, шутливым приветом, предложил чаю, рассказал, что долго не мог заснуть, что только под утро вздремнул, но теперь чувствует себя бодрым, вообще казался в хорошем расположении духа. Я воспользовался этим и заговорил о предложении Зубалова; я старался представить Эристову крайнее неудобство сидеть вдвоем на перекладной по такой мерзкой, тряской дороге, особенно ему, с рукой на повязке; доказывал ему, что стесню его, наконец, что, приехав в Тифлис без человека, без вещей в течение каких-нибудь десяти дней буду в неприятном положении и т. п. Он ничего слышать не хотел. "Все это глупости, доедем до Царских Колодцев, там, может быть, я тарантас у кого-нибудь достану, а в Тифлисе можете, кстати, остановиться у меня, дом стоит порожний, мой отец, жена, все уехали в деревню!" Нечего было делать, я замолчал.

Часов в восемь, попрощавшись со всеми, Эристов вышел, с помощью денщика взобрался на телегу, я кое-как поместился около него на краешке, и мы лихо прокатили по форштадту с полверсты за ворота, обогнав вытягивавшийся длинный обоз, в голове которого двигался взвод с пушкой. В некотором расстоянии от ворот начиналось высохшее русло горной речки, усеянное сплошь крупным булыжником, по которому приходилось протащиться версты с полторы; понятно, что по такой дороге можно было ехать только самым черепашьим шагом, и телегу то подбрасывало, то кривило на один, то на другой бок; сидя на краю, я рисковал на каждом шагу слететь, и потому соскочив, сказал, что пройду это расстояние пешком. Прошел я с полверсты, солнце стало припекать шибко, мне опять вспомнилось заманчивое приглашение Зубалова, и я как-то машинально обратился к Эристову. "Видите, ваше сиятельство, вам одному даже неудобно на этой гадкой перекладной; ей-богу, я вас стесню, и вы сами пожалеете, что взяли меня с собой". -- "Ну, черт с вами, оставайтесь, коли не хотите ехать", -- сказал он в сердцах. Я взял свою сумку, забормотал что-то вроде: "Для вас же, князь, это делаю, пожалуйста, не сердитесь, -- прибавил: -- Счастливого пути, до свидания" -- и пошел потихоньку назад. Видно было, впрочем, что он и сердился-то не искренно.

Подходя к квартире Огонь-Догановского, я увидел на горке у ворот крепости коменданта Лазарева и поклонился ему. "Как, -- закричал он мне, -- вы не уехали с Эристовым?!" -- "Да, выехал было, да неудобно вдвоем на перекладной, вернулся, поеду со следующей оказией с Зубаловым". -- "Ну и отлично, приходите плов кушать, сегодня славного молодого барашка достал". -- "Хорошо, приду непременно".

И Давыд, и только что проснувшийся Догановский весьма удивились моему появлению; я рассказал, как было дело, и послал Давыда к Зубалову сказать, что я остался и поеду с ним. Вскоре явился и сам Зубалов, объявил, что он только что узнал, что дня через три пойдет экстренная оказия от батальона Тифлисского полка, отправляющего какие-то зимние мундиры, полушубки или что-то в этом роде в свою штаб-квартиру -- Царские Колодцы, и таким образом мы можем выехать четырьмя днями раньше (срочные оказии ходили только раз в неделю), ради чего он постарается окончить свои провиантские дела в три дня. Я очень обрадовался этому известию; мне хотелось поскорее в Тифлис, чтобы загладить в Эристове неудовольствие, могущее, чего доброго, обратить в ничто мои мечты о полковом адъютантстве в гренадерском полку.

Часу в первом пошли мы с Зубаловым к коменданту Лазареву в крепость. Смотрел я, как они играли в нарды (весьма распространенная за Кавказом игра), затем сели обедать: плов был великолепный, шашлыки и кахетинское еще лучше, армяно-грузинские остроты и анекдоты сыпались без умолку, трапеза вышла превеселая. Когда убрали со стола, Лазарев взялся за тари и затянул одну из своих любимых персидских мелодий заунывно-гортанными носовыми звуками, а мы с Зубаловым полудремали на диване. Вдруг на пороге появился ординарец унтер-офицер и громко обратился к Лазареву: "Ваше высокоблагородие, пожалуйте скорее к полковнику Давыдову". -- "Что там случилось?" -- "Прискакали казаки, кажись, на оказию напали". Мы все вскочили: Лазарев надел сюртук и побежал к Д., а я с Зубаловым пошел к форштадту; не успели мы дойти еще до ворот крепости, как уже раздались сигнальные пушечные выстрелы. Я, впрочем, тут же сказал Зубалову, что известие о нападении на оказию -- чепуха; для такого нападения нужна партия в несколько сотен человек, а такая партия не могла бы скрытно пройти так далеко через кордоны, занятые везде войсками, да и не рискнули бы на такое дело, потому что ей отрезали бы отступление в горы, небольшая же шайка на оказию не нападет. Вернее, что тревога фальшивая, какие нередко случались, или же качаги напали на кого-нибудь, отставшего от оказии. Не успели мы спуститься с горы от крепости на площадь форштадтскую, как мимо нас уже скакали сотня донцов и несколько милиционеров к выезду на дорогу в Муганло, куда ушла утром оказия. На наши вопросы мы получали один ответ: "Говорят, на оказию напали", наверное, однако, никто ничего не знал. Хотелось мне очень поскакать с казаками, но я не мог достать лошади (свою я продал прежде этого, решив оставить Закаталы). Прошло с полчаса, на площади появился какой-то лезгин на взмыленной лошади, кругом него кучка выбежавших из лавок армян; мы побежали туда же.

-- Что такое? Рамбавиа? На хабар? -- посыпалось со всех сторон.

-- Алла! Князь Эристов, качаглар! Без оказии, гайда! -- отрывисто выкрикивал запыхавшийся чапар.

Все кричали, все спрашивали, куча народу все росла.

-- Оказию разбили! Эристова убили! Почту разграбили! Всю роту вырезали! -- раздались возгласы со всех сторон. Между тем лезгин продрался в крепость, через несколько минут раздались опять учащенные пушечные выстрелы, на площади стали строиться уже сбежавшиеся со всех сторон солдаты, казалось, неприятель грозит самой крепости... Между тем положительного все-таки ничего не было известно, а в нападении и разбитии оказии я решительно сомневался.

Был уже час шестой вечера, суета не улеглась, слухи один другого нелепее, один другого противоречивее передавались; какие-то туземцы вперемешку с казаками проскакивали через форштадт в крепость и обратно, батальон составил ружья в козлы, а все-таки я не добился ни от кого, что именно случилось.

-- Знаете, господа, -- сказал я Зубалову, Догановскому и Рчеулову, -- пойду я к самому Давыдову узнать, что такое происходит; я с ним знаком, в прошлом году провожал в Ахты, да и в Тифлисе встречался.

-- Отлично, идите скорее и возвращайтесь, нужно же узнать, наконец, в чем дело.

Я привесил шашку и побежал в крепость. У самых ворот, смотрю, стоят Давыдов, Лазарев, адъютант управления всей линии капитан П. (один из ярых антагонистов Эристова и участников в бывшем накануне кутеже) и еще несколько человек. Я поклонился. Д., видимо, смущенный, почти не обратил на меня внимания и толковал что-то с П. Подошел я к Лазареву и вполголоса спрашиваю: "Не знаете ли, что случилось?". -- "Большое несчастье: Эристов уехал вперед от оказии, на него напали, изрубили его и ямщика, денщика взяли в плен..." Я просто окаменел! Сердце у меня забилось неистово, кровь то приливала к вискам, то как будто душила горло... Как я спасся от гибели? Несколько часов тому назад только слез я с телеги, на которой уехал Эристов, и вот его уже нет! Ожидала меня одинаковая с ним участь!.. Слезы проступили у меня на глазах... Бедный Эристов, какой ужасный конец! В 37 лет, на дороге к блестящей карьере, в разгаре честолюбивых мечтаний погибнуть таким образом! Вернулся я на квартиру и рассказал о случившемся. Бедный Рчеулов зарыдал как ребенок.

Часов в девять вечера прибыла донская сотня и привезла на телеге три трупа: Эристова и ямщика, сильно изрубленных, и одного казака, убитого пулей. Эристова положили в его квартире, которую он оставил утром с намерением больше в нее не возвращаться... Взглянув в последний раз на изуродованного покойника, я вышел, придавленный каким-то тяжелым, труднообъяснимым чувством. Мне даже приходило на мысль: зачем я его оставил, может быть, при мне бы этого не случилось, может быть, я отговорил бы его не уезжать от оказии. Я забывал при этом, что сам был один из тех, которые без всякой причины, вопреки здравому рассудку, постоянно, очертя голову, отъезжали от оказий, пускались без конвоя, по ночам; наконец, что Эристов едва ли бы послушал меня.