Двадцать пять лет на Кавказе - 123

Вскоре после этого приехал ко мне в Ках адъютант главнокомандующего полковник Ростислав Владимирович Давыдов с письмом от генерала Чиляева, чтобы я доставил ему все средства к самому безопасному и скорому переезду в укрепление Ахты на Самуре. Я счел за лучшее сам проводить г-на Давыдова и, кстати, побывать в новых местах. Он очень этому обрадовался, прожил у меня сутки и затем, взяв с собой шесть казаков и десять человек нукеров, мы выехали через Шинское ущелье по разрабатывавшейся тогда Военно-Ахтинской дороге.

Из большой деревни Нухинского уезда Гойнюк дорога тянулась вверх по скалистому берегу реки Шин. Взорванные порохом скалы, огромные сдвинутые с мест камни, укрепленные берега быстрого потока показывали, каких трудов стоили эти сооружения. В одном месте нам показали обрывистую осыпь, где весной 1846 года после проливного дождя Шин бурным течением внезапно захватил часть дороги и унес офицера (Тифлисского егерского полка подпоручик Зах) и 15 солдат, погибших в грязных волнах.

При начале подъема на гору Салават был построен небольшой редут, в котором гарнизон состоял из небольшой команды с офицером. Мы здесь переночевали и на другой день перевалились через хребет в аул Борч, где тогда был расположен весь рабочий отряд из двух, кажется, батальонов. Отсюда пришлось совершить нам еще второй трудный перевал через высокую гору Цейлан-хан, с которой мы с большими трудностями по глубокому рыхлому снегу (в мае) спустились в ущелье Самура, к аулу Рутул. Старшина Абу-Муслим принял нас весьма радушно и, указывая на свой разоренный дом, рассказал о нашествии на него Шамиля в сентябре 1848 года, перед знаменитой блокадой укрепления Ахты, куда он проходил через Рутул.

На ночлег мы поместились с Д. в одной небольшой сакле, и я имел случай в первый раз видеть, как великосветские франты совершают свой туалет: разложив несчетное число щеточек, напильничков, ножичков, ножниц, банок, коробочек и прочего, мой спутник часа два самым серьезным образом занимался отделкой ногтей, причесыванием головы, усов и т. д. Эти операции за туалетом со стороны военного офицера в походе казались мне весьма смешны. А между тем он хвастал мне, что будто князь послал его что-то осмотреть, вникнуть, сообразить и т. д. Мои сомнения в истине его слов, впрочем, оправдались: он просто, как и многие из свиты главнокомандующего, ехал в Дагестан для участия в военных действиях, то есть для получения наград.

На следующий день довольно рано приехали мы в Ахты.

Следов грозной осады, выдержанной укреплением восемь месяцев перед тем, уже почти не было. Все было подправлено, подбелено; жители окрестных аулов опять подчинились окружному начальнику, жившему в укреплении, и память о катастрофе сохранилась лишь в небольшой части уцелевшего гарнизона. Укрепление Ахты расположено на правом берегу реки Самура, на ровном месте; в полуверсте от него -- огромный аул Ахта, тянувшийся до подножия хребта; по обеим сторонам укрепления -- небольшие покатые возвышенности. Смотря на эту местность, крайне неудобную при защите крепости, приходилось убеждаться, что малочисленный гарнизон выказал действительное геройство, боровшись шестнадцать дней против шеститысячной толпы горцев, бросавшихся несколько раз с отчаянным остервенением на приступ и раза два успевавших уже ворваться внутрь укрепления. Весь гарнизон, считая денщиков и даже несколько женщин, едва ли заключал в себе более 500 человек. Самурским окружным начальником, он же и комендант, был полковник Федор Филиппович Рот (впоследствии всем известный тифлисский комендант), но раненный в начале осады, сдал команду выбранному всеми офицерами капитану Ширванского пехотного полка Новоселову, бывшему саперу. Этот и выдержал все время отчаянного положения, показав себя героем. Он был за это произведен покойным государем прямо из капитанов в подполковники, получил Георгиевский крест и отправлен в Петербург для представления его величеству. Государь обласкал его и назначил плац-майором в Царское Село. Один из офицеров гарнизона, поручик Иван Бучкиев, грузин, благодаря знанию татарского языка и своей азиатской физиономии, перерядившись, успел пробраться между осаждавшими и дал знать о положении гарнизона командовавшему войсками в Дагестане князю Аргутинскому-Долгорукову, который с собранными наскоро войсками в несколько форсированных, чисто суворовских маршей достиг Самура. Шамиль поспешил снять осаду и отступить, а арьергард его, настигнутый войсками, потерпел сильное поражение [Он мог бы потерпеть совершенное поражение, если бы отряд, работавший шинскую дорогу, перевалил через горы в тыл ему. Но начальник этого отряда инженер генерал-майор Бюрно не двинулся. Преданный суду, он был отставлен от службы за трусость, хотя некоторые уверяли, что это была просто интрига против князя Аргутинского с целью не дать ему разбить неприятеля и увеличить свою и без того уже возбуждавшую зависть славу]. С донесением об этих событиях был послан состоявший при князе Аргутинском Генерального штаба поручик Исаков (ныне генерал-адъютант, главный начальник военно-учебных заведений). Князь Аргутинский был назначен тогда генерал-адъютантом, а Исаков -- флигель-адъютантом, Бучкиев получил Георгиевский крест и следующий чин. В числе женщин, находившихся в укреплении и оказывавших полное самоотвержение, ходивших за ранеными, помогавших в работах, была и дочь Рота, впоследствии жена сапера Беннета, тоже бывшего в гарнизоне. Сам Рот произведен в генералы.

Вообще эта осада выходила из ряда обыкновенных военных происшествий на Кавказе, наделала много шуму и послужила материалом для театрального представления "Осада Ахты", дававшегося несколько лет в Петербурге, в Мариинском театре-цирке, с танцами, стрельбой из пушек, примерными штурмами и прочим, к большому удовольствию публики, настроенной в то время (после Венгерской кампании) самым воинственным образом; сам император Николай Павлович несколько раз бывал на этих преставлениях. Видел и я эту пьесу в начале пятидесятого года, будучи в Петербурге; меня чрезвычайно забавляло, что фантазия автора выставила Шамиля каким-то восточным владыкой вроде Гаруна-аль-Рашида, окруженного раболепным двором, евнухами, пляшущими баядерками и прочими. Ни капли смысла, ни тени правдоподобия во всей пьесе не было, но восторг публики, особенно при появлении роты солдат с песенниками и плясунами, да конных орудий, выскакивавших на сцену, был большой, кричали "браво, фора!" и даже "ура!".

По приезде в укрепление мы с Д. отправились прямо к окружному начальнику полковнику Шульцу, недавно сюда назначенному из командиров линейного казачьего полка и носившему еще казачий черкесский костюм. После первых приветствий Д. представил меня как элисуйского пристава, и Шульц, приняв меня по костюму за азиатца, обратился ко мне со словами: "Ви из Элисуйска, бек?". Я с большим трудом мог скрыть улыбку при его немецко-русской речи и огорошил его прямо немецким ответом, что я-де русский чиновник, а по фамилии немец. Шульц выразил крайнее изумление и затем, подойдя к двери соседней комнаты, закричал: "Lischen [Не ручаюсь, впрочем, за точность имени, может, это было Lottchen или другое, забыл уже], kom nur schnell, du solist was merkwttrdiges sehen!". Показалась m-me Шульц, тип белокурой, розовощекой немки, и с нею такая же сестра ее. Пошли удивления, аханья, объяснения. Обе дамы обрадовались, как будто встретили родного, они ни слова не знали по-русски, за отсутствием в Ахты знатоков немецкого языка их общество ограничивалось единственно самим Шульцом. После обеда я, несмотря на самые настойчивые приглашения остаться до следующего дня, распрощался, торопясь возвратиться в Ках, откуда я выехал, собственно говоря, без разрешения начальства и в случае какого-нибудь важного происшествия мог попасть в ответственность.