На фото: Последние дни перед эмиграцией: муж Эдуард, я и дочери Миля и Регина. 1979 г.
С матерью отношения так и оставались невыясненными. Знала она и понимала, что я её давно простила, но не могла простить саму себя: свой груз, свой грех – страшнее чужого непрощения. Конечно, она старалась жить, Из «Заготзерна» перешла на службу главбухом в городское автохозяйство. Много работала, вступила в партию, стала заниматься общественной работой, была уважаема, но счастья не знала...
Не поняла или не захотела понять и моё желание эмигрировать и тем самым осложнила наши и без того непростые отношения:
«Какого рожна (с русского на русский — «что еще нужно?») тебе надо? Такую карьеру сделала, такую квартиру да ещё в Ленинграде построила! Хороший кусок хлеба всегда на столе, и с крыши не капает. Не понимаю, зачем же тебе чужая сторона? — и, переведя дух, в сердцах сказала: — да лучше бы я тебя ТОГДА похоронила, нежели ты меня позоришь на весь белый свет...»
За мой трёхлетний период отсидки, пока ждала разрешения на выезд, я смирилась со всем меня окружавшим: и с тем, что из номенклатурщицы официально стала врагом народа и предателем родины, и с тем, что меня (нарушая партийный устав) многократно исключали из партии, и с тем, что я должна была бороться за своих детей, когда меня пытались лишить материнства. Я понимала, что не Родина виновата во всех моих нынешних бедах, а власть, которой я так долго и верно служила...
Мать моя оказалась на стороне власти. Детские грёзы о дальних странах сменились суровыми буднями реальности: в одночасье лишились мы и родственников, и друзей.
Уезжая, мы прощались со всем и со всеми — навсегда, даже не мечтая когда-нибудь быть Дома хотя бы гостями. И это «навсегда» и ностальгия очень мешали в первые годы адаптации в новых условиях. Тяжелым ударом стала и смерть мужа-блокадника в апреле 1983-го. Пришлось утроить свои силы, много работать, чтобы достойно жить и растить детей, не продаваясь за лишнюю пайку материального благополучия ни спецслужбам, ни сведущим организациям....
Первый свой билет до Москвы я купила в день, когда увидела Ельцина на танке. Летела домой, казалось, впереди самолета, надеясь, очень надеясь, что этот приезд навсегда помирит нас с матерью. У нас с ней наконец завязалась переписка, я помогала ей как могла материально (в те годы это было очень сложно), и она от помощи никогда не отказывалась. Ошиблась я очень горько...
Сестра никогда не бывает со мной резка, но она в день моей первой встречи с матерью сказала всё то, чего я не хотела услышать.
«Так, — сказала Галина, — возвращаемся в Смоленск. Здесь ночевать не будем. Дай ей жить — отпусти мать навсегда от себя. Ты видишь, что она стесняется и тяготится этой встречей. Уверена, — продолжала она, — уверена, что мы с тобой не успеем дойти до вокзала, как наша матушка не пойдёт, а побежит с твоими долларами к своему любимому сыночку (Мишка, сводный брат, родился уже после войны в короткое время замужества матери). Там у них и жизнь, и радость. Ты заметила, что в доме нет ни одной тряпки, присланной тобой для украшения нашего бывшего общего дома? Не хотела говорить, но видела весной, как по твоему шикарному голубому покрывалу в мишкином доме бегали цыплята. Про деньги и говорить нечего: всё, что ты присылаешь, оседает в карманах нашего братца. Не мать, а он с жёнушкой обогащаются за твой счёт».
Я знала, что братец — не любящий, но глубоко любимый, обирающий нашу мать всю жизнь до копейки, – недостойный человек, но и ему я была благодарна за то, что с ним к ней пришло чувство материнства. Спасибо ему хотя бы за это.
А умирала моя бедная, моя грешная мать как праведница — на второй день великого праздника — католического Рождества Христова и во сне. Этот праздник (как и потом праздник светлой Пасхи) я начала отмечать в семье моего мужа, поляка и католика с Рождества 1969 года, празднуем эти дни и поныне с дочерьми теперь уже в память об отце.
Смерть во сне, считаю я, это смерть для избранных. Я не воцерковлена, и мне, неверующей, легко думать, что Господь послал матери легкую смерть и простил её за тяжкие страдания, с которыми она прожила всю жизнь. Поэтому мы с сестрой решили хоронить её по православному обычаю: Галина хоронила мать на семейном кладбище в Рудне, а я отслужила панихиду в Мюнхене в Русской Зарубежной церкви вместе с отцом Николаем. На этом скорбном событии я обрываю нашу семейную хронику — любви - не любви, страдания, всепрощения и понимания. Хочу, чтобы дочери мои, внучка моя и близкие друзья и все те, кто будет читать эти строчки длиною в мою жизнь, поняли, что эта моя гражданская исповедь написана не для Суда, а для Любви и Памяти.
Свободное копирование
