Три поездки - 3

На следующий год случилась еще одна деловая поездка — в Румынию — на этот раз от Союза писателей. Кому охота из перестроечной веселой Москвы ехать в тоталитарную нищую страну да еще зимой. Ни удовольствий, ни материальных выгод она не сулила. А зачем-то надо было, для отчета, что ли. Для этих случаев выбирали кого помоложе, да понеопытнее, да рангом пониже. Главой делегации назначили начинающего секретаря Костю Скворцова, членами — меня и одного узбека. За все время поездки этот застенчивый молодой человек не сказал и десятка слов, молча слушал, молча смотрел, молча ел, а в свободное время отсиживался в номере. А на обратном пути, в самолете, вдруг его прорвало. Мы летели во втором классе, Скворцов, как секретарь, в первом. «— Слушай, — сказал он — ты мне нравишься! Мне москвичи не нравятся, москвичи — говно, а ленинградцы мне нравятся. Приезжай ко мне, я тебя встречу, как царя, у тебя все будет! Вино, фрукты, плов — все будет. Машина будет. Если женщину захочешь — тоже будет. Меня все знают, у меня всё есть, я всё могу. Ты ко мне приедешь, я к тебе приеду. Зачем далеко ездить, надо самим дружить. А этот, москвич, мне не нравится». И затем он протянул мне какую-то белую лепешку, завернутую в бумажный фантик, похожую на лекарственную таблетку, я ее сунул в нагрудный карман, а дома, догадавшись что это, выбросил.

Самое интересное, что Костя Скворцов только условно был москвичом. Еще недавно он жил в Челябинске, писал пьесы в стихах, с ними приезжал на семинары в Рузу. Мы были приятелями. {314} Потом он стал главой местного писательского союза, и видимо чем-то сильно угодил начальству, потому что ведь не из-за каждого провинциала всемогущий Верченко пойдет на самый московский олимп, чтобы выхлопотать квартиру в элитном совминовском доме. Костю выдвинули в секретари — нет, не российского, а самого большого союза. Он стал отвечать за работу с молодыми писателями всей страны. Кстати, он вел себя хорошо, не зазнавался, зла, по-моему, никому не делал. Когда союз раскололся, он оказался «по ту сторону» — ну, так они же всё ему дали. Они ему все, а он им — демократическую революцию, так, что ли?

Тогда, в Бухаресте 88?го года мы хорошо видели, от чего так проворно, еще не зная всей меры опасности, мы в своей стране убегали. Вообще-то об этой никчемной поездке можно было бы и не писать, но мне показалось важным зафиксировать мое тогдашнее впечатление. Думаю, без Горбачева и нас бы это ждало.

Прежде всего, Бухарест (а значит, и вся страна) был погружен во тьму. Не освещались вечерние улицы, тускло светили окна, в полутьму была погружена даже наша интуристовская гостиница — господствовал жесткий режим экономии. Из этих же соображений, а может, и из других, не работало телевидение. К пустоте на прилавках нам было не привыкать, но унылость бухарестских магазинов даже нас угнетала: хлеб и то не всегда, какие-то овощные консервы — перцы или гогошары. И всё. Мы как-то купили белый батон — он рассыпался в руках, чего-то в тесте решительно не хватало, яиц, что ли. Редкое движение транспорта, бензина, видимо не было. А может быть, и машин. И конечно, холод. Не знаю, как в ресторанах, но театры начинались не с вешалки — сидели не раздеваясь. Все оправдывали одним: надо экономить народные деньги, надо строить независимую экономику. (Потом-то, когда вскрыли апартаменты и банковские счета семьи Чаушеску, румыны узнали, во имя чего голодали и мерзли.) Мы в России уже на что-то надеялись, народы Восточной Европы тоже. А по зимнему Бухаресту, охваченному морозом и колючей поземкой, шли угрюмые молчаливые люди под взглядами молодчиков из сигуранцы в одинаковых меховых шапках. В эти дни их было почему-то особенно много, может быть, потому, что неподалеку от гостиницы, в огромном дворце проходил партийный съезд. Они стояли через каждые сто метров, притопывая ногами, и нам казалось, {315} что из-за стен мы слышим могучее скандирование — здравицу в честь Чаушеску. А может быть, это радиотрансляция, которую перед выходом мы случайно включили, стояла в ушах.

Друзья моих друзей, к которым у меня было письмо, встретили нас в нетопленном доме. На стол была выставлена испеченная из серой муки лепешка, которая называлась кекс, и бутылка водки. Хозяева, посмеиваясь, извинялись за скромный прием. Это были литературоведы и переводчики Альберт Ковач и Елена Логиновская. Елена, специалист по Булгакову, была родом из Свердловска, она потом не раз приезжала в Ленинград на Булгаковские чтения, и мы встречались. Их дочь Маша тоже переводила с русского, а зять, талантливый поэт Мирча Денеску был в опале у властей. Но они не говорили о своих печалях, мы и так все видели, их больше интересовали наши политические и литературные новости.

Ну, а что сказать о наших переговорах, ради чего мы приехали? Испуганный председатель иностранной комиссии (не выше!) принял нас в специально отведенной для этих случаев комнате и, зная, что во всех углах микрофоны, что-то мямлил о полезности контактов и успехах Румынии. Костя нажимал (вероятно, по поручению секретариата) на необходимость изданий и переизданий. Кого надо было переиздавать — сомневаться не приходилось.

Наверное, мы были последней советской литературной делегацией в социалистической Румынии. Через год в город вошли шахтеры, режим пал, Чаушеску получил по заслугам. По бывшим соцстранам пошел гулять термин «румынский вариант», вызывая озноб у власть имущих. Несколько раз потом мне было жаль, что он не повторился.