Посмотрим, кто пришел

{158} Молва

Посмотрим, кто пришел

В конце января 83?го как по команде был нарушен заговор молчания вокруг пьесы и спектакля театра им. Маяковского. Если в «Литературной газете» (19?го января) в обзоре публикаций альманаха пьеса была лишь упомянута, то «Правда» от 21?го в статье о новой драматургии уделила нашему спектаклю целую колонку. Автор Г. Дубасов умело обозначил проблематику, расставил акценты, дал ориентиры для дальнейшей его партийной оценки, слово в слово повторившие выводы предшествовавших обсуждений. «К сожалению, — писал он, — рядом с этими зловещими фигурами, открыто исповедующими рваческую “философию”, более бледными и вялыми выглядят их духовные противники — семья Табуновых. Спектакль явно проигрывает оттого, что их общий нравственный отпор кажется менее весомым в сравнении с силой того наглого натиска, который они столь болезненно почувствовали».

Зато на следующий день «Советская культура» посвятила и пьесе и спектаклю целый подвал. Критику В. Широкому тоже не хватило «отпора». «В новой пьесе В. Арро с ее финальным торжеством духа торгашества чувствуется даже какая-то растерянность автора перед напором сил, которым он на законных основаниях отказал в духовности как порождению процесса пресловутого “вещизма”, приобретательства и накопительства». Но критик, пожалуй, и сам не был уверен в возможности иного подхода. «Напору обладателей шальных денег, “материального фактора” противостоять непросто. Ведь деньгам, как они считают, подвластно все. В их устах это не пустая фраза, предостерегает автор. Сегодня они представляют силу, которая всеохватна, как чума, и столь же губительна для всего здорового и честного». Критик, как бы пребывая вслед за автором в некой «растерянности», то упрекает его в «неопределенности», «смазанности» смысловых решений, то хвалит за парадоксальный подход к проблеме противостояния, в котором (подходе) «есть шокирующий оттенок». Похоже, что ему и неловко от этой собственной двойственности, он отгоняет ее, как {159} греховный (антипартийный) соблазн, и в то же время тянется к этой социальной загадке, мучительно подыскивая удобоваримые выражения. Как трудно, должно быть, дались ему такие слова: «Сложный, диалектически противоречивый процесс противоборства духовного с бездуховным, составляющий смысловое ядро пьесы, ничего общего не имеет с однозначной сутью, как и элементарной расстановкой полярных сил. В жизни это текучий процесс…»

Один критик позже с шутливой укоризной сказал мне: «— Вам, драматургам, легко, вы пользуетесь системой художественных образов, а нам потом надо переводить это на язык социологии, называть все ваши художества на грани возможного своими именами».

А через три дня «Литературная газета» открыла дискуссию «Драматургия 80?х: проблемы и поиски». Открыла не на восьмой, театральной, а на третьей, литературной странице, возвращая драматургии, может быть, за долгие годы достоинство литературного рода. Началась она двумя статьями на целую полосу. Одна — Льва Аннинского — называлась «Посмотрим, кто пришел». Оппонировала ему Инна Вишневская статьей «Посмотрим пристальнее!» Это была тяжелая артиллерия, которая уже своими заголовками обещала нешуточный бой. Увы, критические снаряды легли мимо цели. Уважаемые авторы говорили о разном. Лев Аннинский с академической основательностью оговорил себе право вычленить из всего многообразия «только один краешек» — новые явления в драматургии. Инна Вишневская с неожиданным напором, приличным разве что партийному столоначальнику, пыталась оспорить это право. «Так зачем же стараемся мы подчас поскорее свести все многообразие искусства к какому-либо единому знаменателю, зачем радуемся только чему-либо одному и сознательно не замечаем иного, выпячиваем определенные имена, уводя в тень имена другие? Откуда эта старательная жажда утверждения… не высший ли долг критика…» — и так далее. А дальше — о достижениях «ленинианы», успехах «производственной тематики», процветающей драматургии Киргизии и Узбекистана. Вот и вся полемика.

Со статьей Вишневской как бы находилась в перекличке тут же напечатанная подборка дружеских шаржей — Микола Зарудный, Анатолий Софронов… Не забывайте, мол, кто в доме хозяин.

{160} Статья Л. Аннинского, таким образом, была единственной серьезной попыткой затеять обсуждение. Снискав себе славу блистательного парадоксалиста и ёрника, он и тут не изменил своему излюбленному методу. «Я беру не тех, кто пишет “лучше” других. Может, и не “лучше”. Я беру тех, кто видит и чует в нашей реальности то, чего иной маститый зубр, заросший до глаз мастерством, не видит и не чует. Это не “слой” и не “срез” реальности, и даже не просто открытие типа. Это скорее — мгновенный, странный контакт полюсов… Впрочем, сейчас я вас подключу». Далее он «подключает» читателя к четырем пьесам: «Ретро» А. Галина, «… И порвется серебряный шнур» А. Казанцева, «Пять углов» С. Коковкина и моей, в которых, по его наблюдению, «вчерашние мечтатели», «разорванные бытом», «устало бродят на развалинах вчерашнего романтизма». Бродят и «неожиданно для себя стервенеют». Аннинскому показалась самой значительной и поистине «учуяной» в реальности «одна линия напряжения, один жизненный контакт: момент своеобразной идейной и психологической аннигиляции этих усталых людей с их оппонентами».

О чем идет речь далее разъясняется. Вот, в частности, о моем сочинении: «Пронзительная правда его пьесы — это вот взаимное раздражение людей — и из-за чего? Из?за чистого престижа. Фантастика: все плевали на “материальное”, все ужасно “духовны”, почти безвоздушны, “летят пушинками”! Но в этой своей “духовности” обнаруживают такую гордыню, такую ненависть, словно делят последнюю рубашку. По-моему, ни классике, ни советской драме прошлых десятилетий такое не снилось. Эти новые “интеллигенты”, эти “бессребренники”… До чего же детально, до чего прейскурантно они знают, от чего именно, от каких дефицитов и дубленок они гордо отказываются! И до чего высокомерны они в своей видимой безучастности! Нет, это не “старые идеалисты”, и боюсь, что это не спор людей чести против хамов: это спор нуворишей разного срока призыва».

Вот это наблюдение для меня было особенно ценно. Потому что уже и театры, и критики привычно стали противопоставлять: «духовные» — «бездуховные», «правая» — «левая сторона», «верх» — «низ».

Но основа «духовного» престижа семьи Табуновых — всего лишь миф о большом советском писателе, на чьей даче они пребывают. Развеять его осмелилась только Алина и то в приступе отчаяния, {161} почти в истерике: «Вы что, кичитесь родством с дядей? А что он такого написал? Кто его читает?.. Он что, открыл глаза человечеству?.. Или хоть раз совершил мужественный поступок?.. Все это ложь… Да. Красивая ложь. И единственное его наследие… которое вызывает настоящие страсти… вот… эта дача». Я с самого начала говорил актерам: это кто-нибудь вроде Павленко, Соболева — баловень партии и любимец карательных органов. Да и вдова его, Марина Анатольевна, личность сомнительная. Родство с ним почувствовали даже министерские чиновники, то и дело твердившие на обсуждениях: «не унижайте писателя!», «защитите писателя Табунова!»

«Духовность» в советском понимании слова — понятие такое же условное, растяжимое, как и «нравственность», как и «интеллигентность», поэтому понять, где в нашем обществе «верх», где «низ» можно было лишь относительно. Но ей-богу, в мою задачу не входило развенчать этих людей. Это понял и Аннинский: «Кого же любит Владимир Арро? А вот этих самых интеллектуалов. Он со щемящей болью говорит о них горькую правду. И это замечательно!»

Анализ Л. Аннинского частично оспорили, частично обогатили выступившие затем критики К. Щербаков и Н. Велехова. Проницательная Нина Велехова, в частности, заметила, что «престиж — не проблема, проблема этой пьесы — разъединение (так в статье. — В. А.). Ее проблема — опасность возвращения старых, сословных разделителей, проблема утраты нравственного компаса, с которым люди находят друг друга по единству своего отношения к главным ценностям жизни. И приводит это к катастрофам». Эк, далеко глядела, аж до наших дней! Вообще приятно было обнаруживать подлинную взволнованность умных людей нащупанными и подчас лишь робко заявленными в пьесе идеями, конфликтами, типами. «Кинг, если хотите, вообще страдательная “часть предложения”, не активная. Им распоряжаются почище, чем он дачниками, засевшими на веранде дядиного наследства… И вот он стоит у крыльца, куда ему одновременно как не хочется силой врываться, так не хочется и оставаться вне его пределов, потому что оба варианта неестественны».

Выступившие в следующих номерах «ЛГ» драматурги несколько остудили пыл и взволнованность критиков. Почему, собственно, эти четверо? Где другие поколения, где советские «классики» русской и национальной драматической литературы? (А. Мишарин, А. Чхаидзе).

{162} Вообще в упрек ставилось отсутствие крупного положительного героя, носителя «новой, сегодняшней нравственности» (А. Мишарин, В. Бондаренко), увлечение авторов «антигероями», «маленькими людьми», «бытом». «Семейные свары, скандалы на лестничной площадке или дачном участке… — таков здесь круг страстей». (Д. Валеев). «Интеллигенты эти всем сдаются, всем поддаются, на сценах театров они порой выглядят никому не нужным довеском». (В. Бондаренко). Но «рвутся на сцену и коллизии из гущи народной, утверждающей другие ценности». (А. Коломиец).

Особенно раздражало оппонентов то, как Л. Аннинский закончил свою статью: «Я думаю, что… в пьесах о жизни “новых городских людей” наши драматурги нащупали не просто новые психологические и типологические варианты сценичности. Они нащупали новую драматургическую почву. Здесь центр возрождения нашей драмы».

А что, собственно, нужно возрождать? «Эта новизна была всегда», — утверждал А. Чхаидзе. И вообще новое поколение драматургов «завершает, а не открывает новую страницу в поисках социально-нравственного идеала», — вторил ему А. Мишарин.

Порою каждый просто говорил о том, что у него наболело. И все же дискуссия возвращалась к теме, с которой началась. Было даже запущено (по-моему, Владимиром Бондаренко) и введено в оборот понятие «новая волна», которое долго потом держалось в критической литературе. Доброжелательно и спокойно проанализировали заявленные пьесы Г. Кановичюс, М. Швыдкой, достойно завершил дискуссию главный редактор альманаха В. Чичков статьей «Кто еще не пришел?» — да и пора было — она растянулась на полгода, на тринадцать номеров газеты. Правда, рядом с Чичковым в виде приложения были даны еще две «установочные» публикации — народных артистов И. Горбачева и А. Степановой, наполненные расхожими идеологическими заклинаниями, но это, надо полагать, была обычная дань со стороны газеты, которая и так много себе позволила. Да и близился пленум ЦК по идеологической работе.

Предлагали участвовать в дискуссии и мне, многократно и настойчиво предлагали. Я садился за стол в Ленинграде, в Пицунде, но дальше нескольких вымученных фраз дело не продвигалось, что-то вязало мне язык, душа молчала. О чем я мог написать? О том, в каких муках пьеса рождалась? Или как ее ломали {163} «инстанции»? Оспаривать мнения, доказывать, что писателя нужно судить по тому, что он сделал, а не что должен был сделать? Или поучать коллег, как и о чем нужно писать пьесы, как это сделал Мишарин?

Хорошо, что я тогда промолчал.

Но объясниться все же пришлось, да с завершением дискуссии и хотелось, потому что какие-то важные для меня вещи в ней не прозвучали. Поэтому в конце 83?го я отозвался на просьбу «Советской культуры» и выступил со статьей. Она была откровенной, но взвешенной.

Через пару лет на эту же тему я высказывался уже не так церемонно: «Каким я вижу героя современного театра? Когда говорят, что он должен быть непременно активным, то есть совершать быстро-быстро какие-то поступки, мне так и хочется стукнуть этого героя, а заодно и критика по голове: сиди и думай! Эти торопыги наделают своих решительных поступков, а мы потом десятилетиями расхлебываем. Вот бы изобразить нерешительного героя, который все оттягивает поступок, так как понимает, сколь велика его ответственность перед людьми». («Театральная жизнь», № 4 – 1986 г.)