Выступали свидетели защиты. Писательница Н. И. Грудинина утверждала, что Бродский талантливый поэт и трудолюбивый переводчик; что «разница между тунеядцем и молодым поэтом в том, что тунеядец не работает и ест, а молодой поэт работает, но не всегда ест»; что подстрочник является не предосудительным использованием чужого труда, а принятой формой литературной деятельности. Профессор В. Г. Адмони говорил о высоком мастерстве и большой культуре Бродского как поэта-переводчика: «...чудес не бывает. Сами собой ни мастерство, ни культура не приходят. Для этого нужна постоянная и упорная работа». Обвинение Бродского в тунеядстве он назвал нелепостью. Выступал свидетелем и я; о Бродском я говорил как о человеке «редкой одаренности и — что не менее важно — трудоспособности и усидчивости»; говорил о его обширных познаниях в американской, английской и польской литературах; о том, что труд переводчика стихов требует «усердия, знаний, таланта, ...самоотверженной любви к поэзии и к самому труду» и что Бродский всеми этими достоинствами обладает. Я выразил недоумение насчет плаката у входа: «Суд над тунеядцем Бродским» — не является ли это нарушением презумпции невиновности?
Впрочем, говорили мы в пустоту — судьи нас не понимали или понимать не хотели. Один из заседателей, отставной военный в гимнастерке без погон, по фамилии Тяглый, вообще не мог взять в толк, о чем идет речь. Я говорил о том, какое сильное впечатление произвели на меня в переводах Бродского «ясность поэтических образов, музыкальность, страстность и энергия стиха», профессор Адмони цитировал Маяковского — «Изводишь единого слова ради тысячи тонн словесной руды», — а заседатель Тяглый вдруг задал вопрос:
— Где Бродский читал свои переводы и на каких иностранных языках он читал?
Мы разговаривали на разных языках. «Глухой глухого звал на суд судьи глухого...» Савельева, кажется, лучше Тяглого понимала, о чем мы хлопочем. Но положение ее было не из веселых: ей дали прямой приказ — приговорить Бродского к высшей мере административного наказания. Нет сомнения, что даже в это утро ей звонили — из обкома, из КГБ? Не знаю. Но звонили. А, как известно, «правосудие есть освящение установившихся несправедливостей».
Выступали один за другим свидетели обвинения. Бродского они не видели никогда, стихов его не читали, но возмущались. Например, трубоукладчик Денисов:
«Я Бродского лично не знаю. Я знаком с ним по выступлениям нашей печати. (В каком же смысле трубоукладчик — свидетель? Свидетель чего?) Я выступаю как гражданин и представитель общественности. Я после выступления газеты возмущен работой Бродского. Я захотел познакомиться с его книгами. Пошел в библиотеку — нет его книг. Спрашивал знакомых: знают ли они такого? Нет, не знают. Я рабочий. Я сменил за свою жизнь только две работы. А Бродский?.. Я хочу подсказать мнение, что меня его трудовая деятельность, как рабочего, не удовлетворяет».
(Все тот же порочный круг: газета — Денисов на суде — опять газета — негодование общественности — приговор суда.)
Писатель Воеводин оказался не лучше трубоукладчика Денисова. Бродского он тоже не знал, стихов его не читал, цитировал чужие стихи, ссылался на дневник подсудимого, который получил неведомо откуда (и судья не разрешила ему ответить на вопрос Бродского, откуда у него оказался дневник), представил суду справку, якобы составленную о Бродском в комиссии по работе с молодыми писателями, а на самом деле написанную им же самим, Воеводиным, — другие члены комиссии об этой справке ничего не знали.
Адвокат: Справку, которую вы написали о Бродском, разделяет вся комиссия?
Воеводин: С Эткиндом, который придерживается другого мнения, мы
справку не согласовывали.
Адвокат: А остальным членам комиссии содержание вашей справки известно?
Воеводин: Нет, она известна не всем членам комиссии.
Не всем. Точнее говоря — никому, кроме Воеводина. Еще точнее — официальная справка, переданная в суд от имени официальной комиссии Союза писателей, оказалась фальшивой.
Свободное копирование
