Жизнь в Минусинске - 4

 Что касается лично меня, то, имея возможность зарабатывать литературным трудом, мне оставалось лишь найти способ пересылать статьи без ведома администрации и сноситься с редакциями при посредстве адресов лиц, не состоящих под надзором; и это, как увидим ниже, не трудно было устроить. Много сложнее был вопрос о получении денег. На этой почве у меня скоро произошло более чем неприятное дело. Я уже говорил, что в 1881 г. в "ОтечественныхЗаписках" были помещены мои "Очерки из тюремной жизни". Денег за них в Красноярске я получить не успел и написал студенту петербургского университета знакомому уже А. Н. Шепицыну, с которым близко сошелся в Красноярске, чтобы он зашел в редакцию, получил гонорар и выслал его мне в Минусинск. Молодой приятель мой ответил, что охотно исполнит мою просьбу, а затем, сравнительно скоро, я получил от него другое уведомление, что деньги высланы. Но проходят все сроки, а их нет, как нет. Наконец, вместо 150 р. минусинская почта получает на мою фамилию (имя было переврано) пакет со вложением... 7 руб.!-- Я телеграфирую об этом Шепицыну. А следует заметить, что в то время телеграмму из Минусинска надо было предварительно нарочным отправить в Ачинск, т.-е. за 300 с лишним верст. Это стоило очень дорого, почему сношение телеграммами производилось в самых экстренных случаях. После долгих ожиданий, вместо ответа на телеграмму я получаю, такого содержания повестку: "Дворянин Черниговской губернии, Иван Петрович Белоконский, вызывается в 1-е отделение С. Петербургского окружного суда к 10 1/2 часам утра на 7 ноября 1S85 г., как свидетель по делу Чеканинского, обв. по 294 ст. улож." Когда я спросил исправника, как же мне бытm. Он ответил: "Никак,-- ехать Вам, конечно, не разрешат". Но скоро я получаю вторичную такого же содержания повестку с назначением прибыть 2 декабря 1885 г. Результат, понятно, был тот же. Наконец, меня через некоторое время вызвал... местный судебный следователь. Моему изумлению не было пределов, когда он начал расспрашивать о моих отношениях к Шепицыну. "Что такое?" -- задавался я мучительным вопросом,-- не за меня ли его привлекли? не за знакомство ли со мною, как о государственным преступником? И, дав в душе утвердительный ответ на этот вопрос, я, желая выпутать Шепицына, стал утверждать, что "никакого Шепицына никогда не знал и не знаю". Судебный следователь, заглядывая в какую-то бумагу, только плечами пожимал и раз пять повторил: "неужели не знали? вспомните, не познакомились ли с ним в Красноярске? Он утверждает, что хорошо знает вас".-- "Дудки,-- думаю я,-- не подведешь"! И продолжал стоять на своем: "не знаю, не знаю и не знаю*. Так я написал в допросном листе и, довольный своей твердостью, ушел от следователя. Как вдруг через месяц получаю из Петербурга, написанное кем-то, вероятно имевшим свидание с Шепицыным, письмо, в котором говорилось, что, отрицая знакомство, я топлю Шепицына, умоляющего, чтобы я говорил "всю правду". Дело же оказалось самого гнусного содержания и состояло в следующем. Шепицын, отправившись, по моей просьбе, в редакцию, получил сто пятьдесят рублей, а затем дома, вложив их вместе с письмом ко мне в куверт, понес на почту. По дороге он встретил товарища, также студента петербургского университета и, спеша куда-то, попросил, чтобы коллега отправил мне деньги. Последний охотно согласился, с целью, как оказалось, смошенничать. Он послал мне только семь рублей, уничтожив письмо и куверт Шепицына и своей рукою написав мой адрес! Затем в почтовой расписке он эти семь рублей переправил на сто пятьдесят, уверенный, что товарищ не обратит внимания на подлог. Так и случилось. Благородный и доверчивый Шепицын не мог и в мыслях допустить, чтобы студент оказался мошенником. Когда я уведомил его, что прислано вместо ста пятидесяти -- семь рублей, он немедленно отправился в петербургский почтамт, чтобы раз'яснить недоразумение. У него потребовали расписку, и Шепицын, не глядя, отдал ту, которую полущил от коллеги. Почтовому чиновнику не стоило труда убедиться в подлоге. Он попросил Шепицына "подождать", а в то же время дано было знать полиции, и оказавший мне услугу Шепицын из почтамта был прямо препровожден под арест, где ему пред'явлено было обвинение в уголовном преступлении! Представьте себе психологию идейного юноши: он -- мошенник!..

 Но в чем же его обвиняют? Шепицын ровно ничего не понимал. Он даже не догадался сказать, что не лично отправлял деньги, так как ему и в голову не приходил злостный обман. Когда же, наконец, из допросов Шепицын стал догадываться, в чем дело, он указал на посылавшего, чтобы выяснить недоразумение; последний наотрез отказался, заявив, что никогда и никаких денег он от Шепицына для отправки мне не получал! Таким образом, ни в чем неповинный Александр Николаевич был опутан паутиной злостной уголовщины и, сославшись на меня, ждал в тюрьме последней помощи, сгорая от стыда, позора и негодования! А я, ничего тоже не понимая, вместо спасения, еще больше запутывал дело, отвергая всякое знакомство с Шепицыным. Если бы мне об этом не сообщили из Петербурга, моего приятеля тогда бы осудили за подлог! Когда же я получил письмо, раз'яснившее суть дела, у меня, как говорится, волосы стали дыбом от ужаса, что я гублю напрасно преданного и услужливого студента. Что делать? После обсуждения вопроса с женой, я немедленно послал в Петербург судебному следователю заявление, где изложил всю истину, откровенно добавив, что прежние мои показания совершенно неверны и мотивировались стремлением выгородить Шепицына, которого, думалось мне, обвиняют в государственном преступлении за знакомство с ссыльными, в том числе и со мной. К моему величайшему счастью, заявление мое достигло цели: Шепицына освободили и привлекли к ответственности настоящего виновника, что я узнал по новому допросу меня следователем. Я хотел выгородить и этого несчастного, ответив отрицательно на вопрос, нуждаюсь ли в деньгах и большую ли помощь оказали бы мне 150 руб. Но ничего не вышло: Чеканинского судили за подлог, лишили всех прав состояния и, кажется, сослали в Сибирь или отдали в арестантские роты. Должен признаться, что гибель полутораста рублей была для меня весьма чувствительна, тем более, что сибирские газеты, в которых легче и удобнее было сотрудничать, не могли надлежащим образом оплачивать труд. Больше всего писал я в "Сибири", издававшейся в Иркутске, а затем в "Восточном Обозрении", начавшем выходить в 1882 г. в Петербурге. Здесь, кстати сообщу, что Николай Михайлович Ядринцев, предложив мне принять постоянное участие в его газете, просил в то же время порекомендовать и других сотрудников из политических ссыльных в Сибири. Я прежде всего обратился к В. Г. Короленко, который в то время находился в Якутской области, и он не замедлил прислать мне ответ нижеследующего содержания: "Спасибо, Иван Петрович, за ваше сообщение. С великим бы удовольствием отозвался на приглашение Ядринцева, но вопрос этот пока еще представляет неразрешимую проблему. Я говорю о возможности писать для печати. Впрочем, сделаю попытку с своей стороны,-- остальное будет зависеть от обстоятельств "независящих"... У нас переписка еще от контроля не из'ята, и прежний исправник даже прямо об`явил мне, что писать для печати безусловно не дозволяется. Кажется, впрочем, что это был только личный взгляд г. исправника, который он имел полную возможность проводить и на деле. Теперь начальство у нас переменилось и, кажется, нам будет разрешено то, что нигде не воспрещается. Посмотрим. От Папина поклон вам и Валерии Николаевне. От меня, конечно, также. Где-то здесь, в Якутских пале стинах находится знакомый Валерии Николаевны -- Долинин. О нашей обстановке и образе жизни вы, вероятно, знаете. Теперь нового ничего. Жму вашу руку".

 Из этого письма я заключил, что Владимир Галактионович не знал еще о "Положении 12 марта 1882 г.", потому что, как иначе об'яснить его фразу:-- "У нас переписка еще от контроля не из'ята",-- когда названным "Положением" контроль узаконялся, и переписка поднадзорных никогда из-под контроля не освобождалась. То же самое следует сказать и относительно того места в письме, где говорится: "прежний исправник даже прямо сказал, что писать для печати безусловно не допускается. Кажется, впрочем, что это был только личный взгляд исправника"... Увы, исправник был безусловно прав: "Положение 12 марта 1882 г." (§ 6) совершенно лишало поднадзорных права литературной деятельности. Это абсурд, неведомый, вероятно, ни в одной цивилизованной стране, но это факт, который, как далее увидим, и мне сильно дал себя знать.

 Скажу здесь к слову, что в это же время я получил от возратившегося в Россию С. Н. Южакова из Екатеринослава большое письмо, в конце которого он писал:

 "Друзья мои, здесь вовсе не так хорошо и не так сладко живется, как из Вашего (впрочем, вовсе не прекрасного) далека это может казаться. Мое екатеринославское сиденье, поверьте мне, в некоторых отношениях даже тяжелее сиденья красноярского и даже томского. Там я был в неволе политической, но одиноким не был, а здесь я сижу в горшей неволе экономической и вдобавок чувствую полное одиночество. Правда, неволя экономическая есть прямое последствие и как бы продолжение неволи политической, но это сознание, конечно, прибавляет лишь новую горечь и больше ничего. Тяготение за той слепой силой, что сокрушила жизнь и бросила на берега Енисея, оно же и теперь связывает тебя путами экономического бессилия; чувствуешь себя еще в руках того же кошмара, что начался в 1877 г., а между тем внешние путы неволи уже отошли в прошедшее. Вот в чем тяжесть положения возвращенного: ему нет места на родине, при этой ужасной политической лихорадке, что мы переживаем и которая равно разит правого и виновного.

 Тяжело жить, тяжело дышать, нечего делать,-- не лучше ли и для Вас самих, что Вас просят обождать? Подумайте да потрудитесь, да не зарывайте своего таланта в землю (это уже Ваша обязанность, Валерия Николаевна, присмотреть).

 С этими грустными размышлениями я почти забыл, что должен еще Вас поздравить обоих с первою годовщиною Вашего брака. Да, год тому назад я был с Вами, друзья мои, в Красноярске. Вы, мои четыре свидетеля, а где все мы? Желаю же Вам, добрые друзья мои, провести и следующие годы, многие годы Вашего супружества, так же счастливо, как, уверен я, провели Вы этот первый год, но вместе с тем, чтобы больше ни одного года не было, который своим внешним тяжким ударом как бы боролся с медовым временем. Желаю Вам счастья, любви и свободы, а теперь от искреннего сердца приветствую Вас и остаюсь душевно преданный.

С. Южаков".