Я подробно останавливаюсь на состоянии духа средних офицеров, какими мы все были, в конце Великой и в начале гражданской войны, так как, с одной стороны, оно, как мне кажется, сыграло первостепенную роль, по крайней мере, в первый год борьбы, а с другой -- в богатой уже мемуарной литературе, касающейся 1917--18 года, на этот счет есть только очень скудные указания. Между тем будущие исследователи несомненно зададутся вопросом -- почему в начале гражданской войны офицеры в общем были так пассивны?
Хорошо известно, что с генералом Корниловым в 1-й Кубанский поход вышло из Ростова лишь незначительное меньшинство оказавшихся там офицеров, несмотря на то, что приход большевиков грозил им гибелью. Точно так же отряд полковника Дроздовского, составившийся главным образом из офицеров Румынского фронта и проделавший поход Яссы -- Дон, но по условиям своего формирования несомненно мог быть гораздо более многочисленным. Кроме того, во время пути через Украину отряд хотя и увеличился, но это увеличение происходило за счет учащихся высших и средних школ. Офицеры предпочитали оставаться по городам, прятаться, нередко и гибнуть у себя по домам. Воли к борьбе у большинства не было.
Я уже изложил, как и почему ее потеряла та маленькая ячейка, к которой я принадлежал. Чтобы бороться, надо верить. В тот момент веры у нас не было и бороться мы не могли. То же самое, насколько я мог видеть, было и в других частях. Тем больше, конечно, чести тем немногим, которые сразу нашли в себе силы справиться с апатией и взяться за оружие. Постепенно она прошла и у нас, офицеров третьей батареи 1-го Финляндского горного артиллерийского дивизиона. У одних раньше, у других позже. Во всяком случае из шести оставшихя после расформирования на юге двое погибли в боях с красными (капитан, впоследствии полковник Зубовский и шт. капитан Михальчук -- последний под Ставрополем осенью 1918 г.), один умер от сыпняка, трое (полковник Ауэ, подполковник барон Шиллинг и я) встретились в Галлиполи. Все поступили в армию до издания приказа о мобилизации офицеров. Судьба вернувшихся на север неизвестна.
Любопытно отметить, что в 1919 году вера в "народ" (в народническом смысле слова) воскресла у большинства офицеров Добровольческой армии с чрезвычайной силой. Ее, судя по всему, разделял и генерал Деникин -- иначе организация воинских частей получила бы другой характер, да, вероятно, и стратегические задачи иначе бы ставились.
Я лично принадлежал (и поныне принадлежу) к тому меньшинству белых офицеров, которые, твердо веря в Россию, в то же время потеряло веру в государственный разум русских масс или, точнее, русских крестьян. По крайней мере, при всем желании усмотреть разумность в действиях крестьянских масс в у 1917--20 гг. мы ее обнаружить не можем. Исторические процессы, понятно, не останавливаются. Мужики 1932 года не те, что были в первые годы революции, через десять -- пятнадцать лет разница будет еще больше, но это не изменяет моего основного впечатления от событий 17--18 годов. Когда кадровых солдат выбили, вместо нации в деревне оказалась налицо этнографическая масса, которой до интересов Российского государства по существу не было никакого дела. Защищать родину она не пожелала.
Я не могу забыть, как в день заключения перемирия фейерверкер нашей батареи, как оказалось после революции, давнишний член партии с. р., говорил мне со слезами на глазах: -- Господин поручик, разве же это народ? -- Приходится повторить еще раз -- было от чего прийти в отчаянье...
Итак, настроение "средних" офицеров в период начала гражданской войны можно, как мне кажется, охарактеризовать следующим образом:
1) сильнейшее разочарование;
2) ненависть к солдатам-большевикам, бросившим фронт и погубившим Россию;
3) душевная усталость и апатия;
4) у некоторых -- потеря веры в Россию;
5) как следствие -- непринятие участия в вооруженной борьбе даже когда к этому предоставлялась возможность;
6) отсутствие у огромного большинства монархических устремлений.
Свободное копирование
