Будущий исследователь, пожалуй, усомнится в том, что офицерам развалившейся армии могло быть стыдно чувствовать себя русскими. Я, однако, готов утверждать, что это чувство шевелилось в душе у многих. Некоторые говорили вслух -- отлично это помню:
-- Повезло же родиться русским... ведь, возьмите, -- французы, немцы, китайцы-- ведь люди как люди, одни мы какая-то дрянь...
Завидовали уехавшим в заграничные командировки. В очень откровенные и горькие минуты, случалось, завидовали и мертвым.
При всем этом, может быть, за очень редкими исключениями, мы (я имею в виду не только моих товарищей по батарее и дивизиону, но и всех вообще офицеров, с которыми приходилось встречаться в период развала), тосковали по умирающей^ России, а не по умершей, как казалось, навсегда, монархии. В офицерской среде того времени было чрезвычайно сильно убеждение в моральной ответственности императорского правительства за события, последовавшие за его падением. Часто приходилось слышать: -- Вот до чего довели... -- Впоследствии взгляды на вещи очень изменились, и сейчас (1932 г.), как мне кажется, большинство бывших военных, вспоминая прошлое, либо неискренни, либо основательно забыли свои подлинные слова и мысли 1917--1918 гг. Генерал Деникин глубоко прав, утверждая, что офицеры в массе февральскую революцию приняли и о восстановлении монархии не думали. Сначала искренне уверовали в национальный характер переворота. Тогда слово "народ" еще имело и для правых и для левых некую магическую силу, и мы все враз решили, что "народ" сверг бесталанное правительство и заставил отречься неудачного царя, чтобы "взять власть в свои руки" и "довести войну до победного конца". Могут возразить, что таково было настроение офицеров из студентов и гимназистов (генерал Краснов, как известно, видит в них один из корней зла), а не кадровых военных. Готов утверждать противное. Количество кадровых офицеров, не принявших нового строя и не считавших возможным при нем служить, было ничтожно. Перевороту сочувствовали и -- надо называть вещи своими именами -- ему обрадовались.
Как сейчас помню тот мартовский день, когда на батарее было получено известие о революции. Стояли высоко в горах (высота 1526, недалеко от Дорна-Ватры). Внизу, в долине речки Пыреу-урсулуй ("Медвежий поток") был построен для офицеров и денщиков маленький дом. На позиции, в землянке, постоянно жили первый старший офицер (капитан А. А. Ауэ) и двое младших (поручик А. В. Черняк и я). От нечего делать (в заваленных снегом лесистых Карпатах боевые действия были почти невозможными) часто сидели у полевого телефона, слушая разговоры-на участке. Даже маленькие фронтальные новости помогали убивать время.
"На этот раз капитан Ауэ, едва взяв трубку, махнул на нас рукой: -- Молодые, тише! Передается очень интересная телефонограмма... -- Мы замолчали и ждали. У капитана было сияющее лицо. Через несколько минут он сказал нам, в чем дело. Старая власть пала. Образовано Временное правительство. Ночью телефон опять запищал. Передавали манифестов отречении государя. Я сказал: -- Все-таки жаль...
-- Старший офицер не соглашался. -- Николай II хорошо сделал, что отрекся. России будет лучше. -- Слов не помню, но смысл этот. Капитан Ауэ был немолодой (лет сорок) кадровый офицер очень консервативных взглядов, иногда грешивший к тому же мордобойством, которое, воооще говоря, в артиллерии к началу Великой.Войны было выведено".
Через несколько дней я спустился в долину "Медвежьего потока". Наш дорогой командир И. И. Зубовский поздравил меня с новым строем и сказал:
-- Как я вам завидую...
-- Почему?
-- Дожили до русской свободы в двадцать два года, а мне скоро сорок...
Он пал смертью храбрых в бою под Каховкой осенью 1920 г. На гражданской войне командовал одной из батарей 34 артиллерийской бригады.
Тогда же, в один из первых дней революции, телефонист на наблюдательном пункте протянул мне трубку.
-- Господин поручик, хотите послушать?
-- Что там?
-- Начальник дивизии разговаривает с командиром полка об устройстве государства. Уже три часа разговаривает...
Это напоминало мне текст из Цицерона. "Придя к нему в гости, в продолжение трех дней рассуждал о государстве".
С командиром я много раз говорил по душе. Оказалось, Иннокентий Иннокентьевич еще с кадетских лет мечтал об Российской республике. Став офицером, взглядов своих не изменил, но, связанный долгом присяги, не считал себя вправе участвовать в каких-либо антиправительственных организациях. К красным флагам он, как и мы все, относился с отвращением. Хотел революции под трехцветным знаменем (тоже очень распространенная среди офицеров в 1917 году и в начале 1918 г. идея). Мне было тяжело видеть, как страдал этот навсегда мне дорогой человек в месяцы распада. Постепенно терял, как и мы, младшие, веру в русского солдата, в русского мужика, наконец, в самую Россию. Было от чего.
Свободное копирование
