Автобиографические записки.
Том I
Посвящаю светлой памяти моего дорогого мужа
I. Детство
Очень ранних воспоминаний у меня мало. Все, что помню, думаю, не построено ли на рассказах близких мне людей. Вспоминаются ясно такие мгновения: кто-то подносит меня на руках к маме, она в бархатной кофточке, я тянусь к ней и, захлебываясь от восторга, глажу ручонками бархат. Это ощущение теплой, мягкой поверхности необыкновенно сладко моему младенческому сознанию и чувству осязания. Чувство осязания, после зрения, наиболее доминирующее у меня из пяти чувств.
Помню мелькающие перед моим лицом мамины руки: крупные, нежные руки, очень белые, ладонь и пальцы яркорозовые.
Нас было шестеро детей, я — вторая. Здоровьем я была всех слабее. Мама очень много сил и времени потратила, чтобы вырастить меня такой же крепкой, как мои братья и сестры, и потому, может быть, она в то время особенно нежно ко мне относилась. Доктора объясняли мою слабость и хрупкое здоровье тем, что родители за полгода до моего рождения переехали из Варшавы в Петербург. Перемена климата (мать моя родилась и выросла в Варшаве), разлука с родителями, чуждые люди и обстановка, а главное, бесконечно длинная петербургская зима с темными днями и с отсутствием солнца угнетающе действовали на маму. Несмотря на энергичный и деятельный характер, она хандрила и тосковала.
Когда мне было пять лет, мы погорели.
На этом событии я остановлюсь несколько подробнее, так как, пережив во время пожара очень сильное нервное потрясение, я всю жизнь испытывала его последствия. После пожара у меня начались ежедневные беспричинные слезы; когда я подросла — приступы непонятной тоски, депрессии, меланхолии; в минуты напряженной работы или сильных духовных подъемов — болезненные явления галлюцинаций.
Пожар произошел ночью. Мы жили на даче в Стрельне, во втором этаже. Моя мать проснулась от запаха гари и, узнав, что наша дача горит, бросилась в детскую, схватила меня спящую, в одной рубашонке, завернула с головой в одеяло и бросила с балкона в сад; болезненное впечатление от удара о землю и от прикосновения к холодной и росистой траве. Вслед за мной полетел второй пакет с моим трехлетним братом.
Когда все повыскакивали из горящего дома и приютились в дворницкой, мама вдруг вспомнила о своей шестимесячной дочке — моей сестре Соне, которую забыли в горящем доме. Крик мамы, полный ужаса и горя, ясно вспоминается мне до сих пор. Она бросилась по приставной лестнице в горящий дом, с величайшим трудом нашла дорогу в спальню, где находился ребенок, и с таким же трудом выбралась на балкон; вследствие небрежности приставная лестница упала, и мама, боясь потерять мгновение, с ребенком на руках бросилась с балкона вниз.
Я стояла внизу и смотрела, окаменелая от ужаса.
Через несколько мгновений дом стал качаться из стороны в сторону, весь объятый пламенем, и рухнул с треском и грохотом на бок.
Этот пожар в нашей семье часто служил указанием времени, когда что-либо случалось в нашей жизни. Говорилось: «Это было до пожара» или «Это случилось после пожара».
Уже в раннем детстве у меня проявилось сильное влечение к ярким краскам; мне вспоминается такой случай.
Мама собралась в гости к одной даме, у которой была маленькая дочка, и взяла меня с собой.
О! Что я увидела, когда мы пришли к ним! Маленький туалетный столик! И на нем… какая прелесть! Куколки, вазочки, коробочки и фарфоровые фигурки.
Особенно прельстил меня прехорошенький фарфоровый петушок. Весь беленький, а крылышки и хвост пестрые-пестрые! Точно радуга! И я не устояла перед искушением; ясно сознавала, как дурно брать чужое, но моя воля оказалась слабой. Рука сама потянулась за пестрым петушком, и в тот момент, когда никто на меня не смотрел, я крепко зажала его в кулачке.
С той минуты — прощай мое спокойствие! Я была подавлена стыдом и сидела в гостях сама не своя. Я не хотела признаваться, что стащила петушка, боялась, чтобы кто-нибудь не увидел его у меня, но в то же время и держать его в руке было нестерпимо: казалось, он жжет мне ладонь.
Вся моя живость куда-то пропала, и мама не могла понять, что же такое со мной приключилось.
Еле-еле я дождалась, когда мама собралась домой. Проходя через двор, я незаметно разжала руку и выпустила милого петушка. Он камнем упал на землю.
Помню облегчение, которое я почувствовала, когда рассталась с ним. С веселым криком я побежала вперед.
Очень долго я не могла забыть этот нехороший поступок, и мне было неприятно встречаться с моей знакомой девочкой.
И никому никогда не рассказывала я об этой краже петушка, так было совестно и стыдно.
Кукол в детстве я не любила, а тем более шить на них и нянчить. Исключение составлял Карлушка, большая облинявшая резиновая кукла. Как сейчас помню, у него была прорвана голова и оторван на животе пупок. Он очень развлекал меня во время сидения в частых целебных ваннах. Нажать — и из него фонтаном брызгала вода.
Когда мне было пять лет, у нас появилась бонна-немка. В первый же день она заставила меня сшить Карлушке платье из коричневой материи. Я послушно сидела, вдевала нитку в иглу и думала: «Как же теперь будет брызгать вода из моего Карлушки?»
Гуляли мы чаще всего в Летнем саду. Любимым сборным местом была площадка дедушки Крылова. Кругом стояли скамейки, на них сидели взрослые, а дети резвились вокруг. Через несколько минут после нашего прихода подходила группа детей, держась за руки, и предлагала: «Девочка, хотите играть в кошки и мышки или в палочку-воровочку, в горелки или в пятнашки?»
Помню полные бессмысленности слова, которые произносились кем-нибудь из нас, и при каждом слоге пальчиком тыкался подряд один из детей, стоящих вокруг. «Кова нова чем подкова, слада мида чем палила, кое-вее бом, оставайся дураком».
Кто был «дураком», должен был ловить всех разбежавшихся.
Бывало очень весело. Мы были толстые, румяные дети, и не раз я слышала, как нашу немку спрашивали: «Чем вы кормите детей? У детей не петербургский вид!»
Летний сад мы очень любили и проводили в нем целые дни. Он был тенист и украшен во многих местах большими куртинами ярких цветов.
Зимой сад приобретал другой облик. Напоминал уснувшее белое царство. Гуляющих было мало. Мы, не присаживаясь, ходили вокруг по деревянным мосткам. Статуи стояли в серых чехлах, многие скамейки были унесены в павильон.
Приходили в Летний сад через Цепной мост. Очень любила я идти по Цепному мосту. Он приятно и ритмично качался. Ритм его менялся.
Когда шел народ, ехали извозчики, он как-то мелко плясал под ногами, меняя такт и внося перебои. Когда шел обоз ломовых, его ритм становился реже, и глубже, и шире. Больше всего я любила, когда по нему шел отряд войск. Топанье многих ног придавало мосту какую-то особую жизнь. Ритм его был бодрый, определенный и веселый. Бывало, идешь по мосту и, не оборачиваясь, уже догадываешься по его качанию, что по нему идут ломовые или идет войско.
Вдоль его пешеходных дорожек тянулась доска. Сквозь нее проходили вертикальные железные парные стержни, прикрепленные вверху к парным цепям. Цепи эти висели с боковых высоких устоев, спускаясь качелями к середине моста.
Помню, что я норовила идти по этой доске между двумя рядами стержней под цепями.
Однажды осенью я хотела привычным образом пройти под ними, но цепи меня не пустили, мне надо было низко согнуться, чтобы пролезть под ними. Выросла! Мост говорил мне, что я выросла. Я как-то осязательно тогда поняла, что такое рост.
Заворачивая с Литейной на Пантелеймоновскую улицу, мы уже издали видели Цепной мост. Он казался совсем кружевным. Через его ажурные устои просвечивало небо, деревья Летнего сада. Во время дождя он темнел, рисуясь выше и стройнее. Иногда он покрывался инеем и стоял как сказочное волшебное видение. Высоко на перекладинах нежно блестели вызолоченные морды львов. И всегда над ним вились и кружились птицы, усеивая его бесчисленными подвижными комочками.
В детстве мы очень любили Вербный базар и балаганы и никогда не пропускали их.
Особенно я любила балаганы. Меня очень увлекали театральные представления с такими, как теперь вспоминается, нелепыми сюжетами. Очень в ходу были пьесы с чертями, большими и маленькими. Одна пьеса, как мне помнится, называлась «Анчутка беспятый», в ней все сплошь были черти. Потом были пьесы военного характера: «Взятие Плевны» и «Завоевание Сибири Ермаком». Много было в них шума, грохота, трескотни и порохового дыма. Люди сломя голову бегали взад и вперед, лезли друг на друга, кололи, валились мертвые. Публика очень сочувственно относилась к происходящему на сцене, высказывала громко свое мнение, подавала реплики актерам, сожалела о побежденных, грозила злым и коварным.
Мы, дети, были совершенно очарованы всем происходящим на сцене. Все принимали как взаправдашнее. Не замечали тулупов под платьями актеров, под белилами и румянами — посиневших носов, щек, мочальных бород и волос — это пустяки. Все освещалось бенгальским огнем, застилалось настоящим дымом, пахло порохом, и каждый раз надо было сделать усилие над собой, чтобы вернуться к действительности и почувствовать свои онемевшие, застывшие ноги. Выходя из одного балагана, мы сразу же тянули нашу немку к следующему.
Когда мне было семь лет, родители переехали на казенную квартиру на Баскову улицу.
В эту зиму к нам приезжала в первый раз наша бабушка Ольга Ивановна, папина мать. Маленькая, худенькая старушка, в широком коричневом платье с белыми горошками. Лицо сухонькое, точеное. Она была не очень ласкова с нами. Я неотступно наблюдала ее, думая: «У меня мама молодая, а у папы — старая, бедный папа!»
Моя старшая сестра Маруся была любимицей отца и в девять лет считалась взрослой. У нее была отдельная комната и книжный шкаф, набитый книгами, — предмет моего удивления. Хотя между нами было только два года разницы, меня причисляли к остальным детям, и я помещалась в детской с братом Борей и бонной.
Помню, как мама приучала нас спать в темноте; немка, уложив всех, тушила свет и уходила к матери в гостиную. Я не сразу засыпала. Лежала, вперив глаза в темноту, прислушиваясь ко всякому шуму и шороху. Меня охватывал какой-то непонятный страх, и я начинала нервным, встревоженным голосом звать Fräulein. Она приходила:
— Was hast du?
— Что-то бьется у меня под кроватью, что-то стучит, я не могу спать.
Она заглядывала под кровать:
— Ничего нет. Спи! — и уходила.
Я продолжала лежать, но ужас захватывал мое дыхание. Мне казалось, темнота громадными черными глыбами сейчас задавит меня. Я взывала:
— Боря, ты спишь?
— Нет, не сплю. А что?
— Ничего.
Я на несколько минут успокаивалась, потом опять слышала тиканье и туканье под кроватью, и опять ужас наваливался на меня невыносимой тяжестью.
Опять я окликала брата:
— Боря, ты спишь?
И не получала ответа. Становилось еще страшнее, но в конце концов спасительный сон приносил мне покой.
Только долго спустя я поняла, что тиканье и туканье было мое собственное сердце.
На всю жизнь я потеряла способность засыпать при свете, приобрела неудобную привычку немедленно просыпаться при первом свете зари.
Меня долго не учили. Грамоте я выучилась сама очень рано и не помню как. Иногда мама, когда я очень к ней приставала, давала мне переписывать с книги. Меня очень интересовали знаки препинания. Особенно я старалась над запятой. Сначала очень аккуратно делала круглый шарик и к нему приделывала маленький кривой хвостик, пока мама однажды, глядя на мои старания, не заметила: «Смотри, вот так!» — и чиркнула пером по бумаге сверху вниз (первый урок симплификации).
Восьми лет я стала систематически учиться. Появилась, кроме немки, наставница — курсистка Бестужевских курсов, естественница, Фрейганг. Мои родители стояли за позитивные знания. На окне помещался ряд банок, и в них заключенные зверюшки: лягушки, морские свинки, гадюки. Однажды гадюка из банки куда-то уползла. Всю квартиру перешарили, а так и не нашли.
Фрейганг очень много занималась, все резала что-то на стекле. Говорили про нее, что она открыла какой-то неизвестный до сих пор нерв у лягушки. Она часто показывала мне и брату разрезанную лягушку, перебирая ее пинцетом. Особенной любознательности я к этому не проявляла.
Свободное копирование
