Как я уже упоминала, в детстве я ездила по Хартфорду на машине, когда мне нужно было попасть на уроки к учителям. Без прав, конечно. Так вот, я поворачивала с Эйсилим в южном направлении на Авеню. На углу Элизабет-парк меня останавливал строитель, копавший канаву. Мы приветствовали друг друга взмахом руки и улыбкой всякий раз, когда я проезжала утром. И вот однажды он остановил машину, подошел и протянул мне большую коробку конфет. Я сильно разволновалась. И уехала. Тем же вечером за ужином рассказала об этом событии Папе и Маме. Папа пришел в ярость.
— Обязательно верни ему эту коробку.
— Но я уже съела половину…
— Ты должна непременно вернуть ее. И не смей больше останавливаться.
Возвращать наполовину пустую коробку я, конечно, не собиралась — просто изменила свой маршрут.
В ту пору Эйсилим тянулась только до Стил-роуд, постепенно превращаясь в тропинку: кусты, деревья… Понимаете — фактически пыльная стежка. И когда мы были совсем девочками, нас предупреждали, как опасно ходить по ней: из кустов могут наброситься на нас неизвестные мужчины — представьте себе!
— И что же ты сделала? — поинтересовалась я у подруги, которая рассказывала мне о том, как это случилось с ней. — Что ты сделала? — спросила я.
— А ты как думаешь? Я глядела. А он этого и хотел, понимаешь?
— Ну да, конечно, — ответила я.
И теперь я всегда улыбаюсь, когда сворачиваю с Эйсилим мимо Стил-роуд. Ну да, вам смешно: действительно — «именно этого он и хотел».
Разве не забавно? Хартфорд для меня делится, собственно, на два города: на тот, каким он был, и на тот, какой он теперь. Я еще вернусь к этой теме более детально, а пока пропущу несколько лет и обращусь к настоящему.
Коннектикут. Разве мы не счастливы? У нас чудесные полевые цветы, парки, холмы, красивые старые дома. Мы живем в своем ритме: иногда медленном, иногда быстром. Реки, водоемы, Лонг-Айленд-Саунд. Чудесный климат, деревья, сады, снег, дождь. И все хорошо соразмерено: ни велико, ни мало.
Да, это — моя родина. Я застряла в снегу. В ураган потеряла здесь дом. И здесь играла в теннис. Играла в гольф. Было весело. Я жила тут и буду тут похоронена.
Тут же, 12 декабря 1928 года, я вышла замуж за Ладди. Дедушка Хепберн отслужил молебен. Там же состоялась свадьба Мэрион и Элсуорта. Пег и я были подружками невесты. Тут умерли Папа и Мама. Мама в 1951-м, Папа в 1962 году. Сайте (второй жене Папы — Мадлене Санта Кроче) было невмоготу одной жить в таком большом доме. Она переехала к своей сестре.
Папа фактически был последним обитателем хартфордского дома.
После смерти Мамы он женился на Санте. Она была одной из его медсестер. Я всегда чувствовала, что Папа женится на Санте, потому что ему не хотелось, чтобы кто-то из детей думал, что должен взять на себя заботы о нем. Это сработало. Санта всегда его любила, и это радовало. Благодаря Папе ее жизнь пополнилась новыми впечатлениями. Они побывали в Греции и Египте. Я ездила с ними дважды. Раз их сопровождала моя калифорнийская подруга Франсис Рич — было весело. Потом Папа заболел.
В 1960-м, 1961-м, 1962 годах Папа хворал. Санта очень о нем заботилась, и временами, когда ей приходилось совсем уж нелегко, ей помогала моя секретарша, Филлис, с которой вы познакомитесь позже.
Помню, как я долго-долго разговаривала по телефону о Папе с братом Бобом. Я тогда вместе со Спенсером находилась на Западном побережье, поэтому не вполне могла оценить состояние Папы. Он не любил жаловаться на свое здоровье. Он просто никогда не говорил, что страдает. Вообще же, по словам Боба, у Папы было тяжелое состояние. Обнаружилось, что у него лопнул мочевой пузырь, что в нем полно камней, в печени — тоже, да и желчи еще, разумеется. Его организм непрестанно подвергался отравлению. Боб сказал, что боль, вероятно, была поистине мучительной, — но ни слова жалобы. Папа считал, что стенать по поводу здоровья — отвратительное занятие. Его оперировал доктор Уэллис Стэндиш. Кровяное давление у него было настолько низким, что в конечном счете отрицательно повлияло на его способность думать и говорить. Позже ему пришлось делать операцию простаты. Эту операцию провел Боб. Было непривычно оперировать близкого родственника, но Боб решил, что сумеет сделать ее лучше всех. Это была его специальность. И он сделал операцию. Боб сказал, что Папа во время операции вел себя так, будто был спокойным наблюдателем своей собственной кончины — не произнес ни звука. Он просто терпел или перехватывал взгляд Боба и улыбался или подмигивал ему.
На короткое время я вернулась в Хартфорд. Папу поместили на первом этаже, в кабинете, где, к счастью, имелась совмещенная ванная комната. Он выглядел довольным, как всегда, но чувствовал себя намного слабее.
Однажды утром Боб и я завтракали в столовой напротив залы. Мы заглянули посмотреть, как чувствует себя Папа, а он, казалось, тихо покидал этот мир: улыбался и смотрел на нас, а потом вдруг перестал дышать, и у него отвисла челюсть. Он закрыл глаза — ушел — просто ушел. Боб и я сидели возле него. Какой замечательный человек был наш Папа. Такой сильный. Такой цельный. Такой стойкий и веселый. Его никогда не забудут. Он всегда будет жить в нашей памяти.
Вспоминая об этом, Боб каждый раз замолкал — чувства просто переполняли его. Его память была свежа — способность Папы терпеть боль казалась ему невероятной.
Так шел к своему концу этот очень энергичный человек. Ему было восемьдесят с небольшим. Он определил для себя жизненное кредо и следовал ему неуклонно: «Налегай на весла своей собственной лодки».
Какие чудесные образцы жизни дали нам наши родители! О, мы были такие счастливые!
Санта прожила в доме несколько лет, а потом все-таки решила переехать к своей сестре. Жить одной в таком просторном доме было и тоскливо, и неуютно. Она сообщила нам о своем решении.
Боб не хотел там жить. Пег не могла. Не могла и я. Дик жил в Фенвике. Жизнь в доме на Блумфилд-авеню под номером 201 закончилась. Осталось только все убрать, выехать и передать дом Хартфордскому университету.
Переезд был для всех нас нелегкой работой и очень-очень грустной — это был конец нашего начала.
Свободное копирование
