Успешный дебют вдохновил нас. Мочалов стал чувствовать себя на манеже увереннее. И уже вскоре можно было думать о новых номерах. Так как мы оба играли - Мочалов на гитаре, а я на мандолине, - то в нашем репертуаре не замедлили появиться и музыкальные репризы с различными цирковыми трюками. Из множества исполнявшихся нами сценок, интермедий, реприз, пародий и клоунад самой любимой была сценка "Плотники".
Вынашивал я ее около двух лет. Обдумывал каждую деталь, ходил на стройки и наблюдал, как держат плотники инструменты, как действуют ими, изучал, как они стоят и ходят. Но так как наша сценка была сатирической, то особенно внимательно я приглядывался к ленивым и нерадивьш работникам. И наконец в 1957 году мы показали ее зрителю Ивановского цирка. Она имела большой успех во всех цирках, где бы мы ее ни играли. Она была удостоена премии художественного совета, и даже многие артисты, например Антонио и Шлискевич, братья Ширманы, просили у меня разрешения включить ее в свой репертуар. Я разрешил, конечно,- меня радовал ее успех. В конце концов нас пригласили с этой сценкой в Москву на смотр новых номеров. А содержание сценки было таково.
После акробатического дуэта, без всякого объявления оркестр начинал тихо играть мелодию песни "На Волге широкой". Из-за кулис появлялись двое рабочих. Некоторые зрители считали, что они вышли устанавливать какую-то аппаратуру. Настораживали только красная, вышитая на воротнике и обшлагах рубаха, черные с латкой брюки и слишком поношенные ботинки. Но на груди обычный серый фартук, на голове бывший когда-то белым картуз, в левой руке - плотничий ящик с инструментом, в правой - пила. Под картузом складной деревянный метр. Плотник да и только. А на другом - черный пиджак и желтая русская рубаха, тоже с вышивкой, фартук, военные галифе и сапоги, словно он только что демобилизовался. На голове - видавшая виды кепка, за ухом - большой плотницкий карандаш. В одной руке - табуретка с выбитым верхом, другая придерживает длинную, лежащую на плече и волочащуюся по полу доску.
Одним словом, работники как работники, но скоро вся публика понимала, что что-то здесь не так... и начинала аплодировать.
А мы с безразличными лицами медленно шли к своему рабочему месту. Наконец я как старший молча указываю жестом место, где мы будем работать. Мочалов ставит перед собой табуретку, бросает доску, а я усаживаюсь на ящик. Подойдя к табуретке, я поднимаю ее и с самым серьезным видом рассматриваю, постукивая пальцем по остаткам сиденья, измеряю табуретку вдоль и поперек и даю знак подмастерью подать мне доску. Мы отпиливаем от нее кусок. Готово! Но кусок оказывается слишком мал. Пока я стараюсь приладить его хоть как-то к табуретке, Мочалов стоит наготове с гвоздями и молотком. Но, как ни верчу я кусок, ничего не получается. Мой напарник испуганно смотрит на меня и отходит осторожно в сторону.
А зрители уже надрывались от хохота и аплодировали, узнавая тех, с кем не раз в жизни приходилось им иметь дело.
Я бросал угрожающий взгляд на Мочалова, отшвыривал прочь испорченную деталь, вытирал пот со лба, садился на свой ящик с инструментами и закуривал. Курил и, глядя на табуретку, обмозговывал следующий ход починки, а в это время мой подмастерье, обрадовавшись передышке, растягивался на земле и грелся на солнышке, почесывая живот. Отдыхал, так сказать, от трудов праведных.
Но вот я вскакивал с ящика, снова измерял табуретку, а подмастерье опять наготове. Требую у него пилу, и он мне ее подает, но тут же сует под нос часы - конец рабочего дня! Мы собираем наши инструменты, материалы и уходим. Уходим спокойно, важно, неторопливо - с сознанием выполненного долга.
В зале делалось что-то небывалое: нас провожали такими аплодисментами, что за кулисами нельзя было говорить, мы не слышали друг друга.
Надо сказать, что сценка эта была решена как пантомима - мы не произносили ни слова, но зрителям были понятны все перипетии, все сюжетные ходы. Нас хвалили товарищи, нам аплодировали зрители, и пресса отметила наш успех.
Все это не могло не радовать меня, и я с еще большим рвением принялся заниматься с моим партнером. И, наверно, где-то переборщил в репетициях. Во всяком случае, однажды Мочалов не выдержал и пожаловался Рубанову, дескать, Тарахно мучает репетициями. Но Рубанов сказал только: "Терпи, Женя. Это тебе на пользу пойдет". - И надо сказать, что Женя "терпел", мы с ним много и успешно работали. Наш репертуар постоянно пополнялся все новыми и новыми номерами.
В 1956 году Анна Николаевна Борисовская ушла на пенсию. Ее юбилей и проводы были отпразднованы в Ижевском цирке. И с этих пор я стал работать уже исключительно с Мочаловым.
Свободное копирование
