Ностальгические предвоенные годы - 2

… Шел 1939 год. Поскольку по общему развитию я в свои семь лет был уже вполне готов к дальнейшим «подвигам» на жизненной стезе, меня отдали в школу на год раньше положенных в то время восьми лет. Школа № 68 была старая, одноэтажная и деревянная, но очень уютная и близкая к дому. В первый же день, решив показать новым товарищам, что умею не только читать, но и писать, я достиг того, что пришел домой весь измазанный в чернилах, заслужив причитания бабушки по поводу судьбы подаренной мне новой рубашки…

 Почему я так испачкался ? Сейчас, в XXI веке такое невозможно представить себе даже среди маленьких детей. Современные школьники не догадываются что это за предмет над смонтированными фото в начале главы ("над певцом И. Шмелёвым"). А это — обычная советская школьная чернильница-«непроливайка», которой пользовались все школьники и взрослые в нашей стране в 30-70-е годы XX века. В школах, до появления шариковых ручек, писали чернилами и перьевыми ручками (деревянным стержнем с воткнутым на конце железным пером). Для чернил (которые изготавливались на водной основе с использованием экстрактов и дисперсных красящих компонентов природного происхождения и/или обычной сажи) служила вот такая, как на картинке, чернильница из толстого стекла. Стояла она на каждой парте. Два человека, сидящие за одной партой макали в нее свои «ручки». Через несколько написанных букв ручку опять надо было макать в чернила. Если почему-то возникал дефицит на чернила, одна чернильница приходилась уже на две парты. Сидящим на передней парте приходилось поворачиваться назад, чтобы окунуть ручку в чернила. Часто, когда чернильница была переполнена, при макании в неё пера с последнего капали чернила: усердные и/или неряшливые «писаки» ходили с замазанными чернилами пальцами, которыми потом (забывшись) хватались за разные предметы одежды и части собственного «тела» (нос, уши)…

 После окончания уроков чернильницу надо было забирать с собой, поставить аккуратно в портфель, так как в этот класс приходила вторая смена. Для предохранения от пролива при падении, чернильница в верхней части имела конус, направленный узкой часть во внутрь чернильницы. Поэтому ее и назвали «непроливайка». Но это помогало, если чернил было налито немного и чернильницу при падении быстро поднимали. А как было уследить детворе за чернильницей внутри портфеля! А если еще этим портфелем "надо было" кого-нибудь огреть по спине или голове? Или прокатиться зимой с горки на портфеле вместо санок! Поэтому, часто случалось, что чернила разливались внутри. Вымазывался портфель, содержимое, потом — руки. Результат был очевиден (часть текста – про чернильницу – см. http://20th.su/tag/chernilnica/). В результате каждый становился «замазюкой» - в облике которого я и предстал перед бабушкой после школьных уроков 1 сентября 1939 г…

 …Первая моя учительница мне понравилась, хотя фамилия у нее была очень странная – Иена (она была немкой). Мы ее любили и за глаза звали Енкой. Да, так обычно и бывает: запоминаются первая учительница и первая школа. А последних (в которых я учился, пока не окончил 10-й класс и получил аттестат зрелости) было у меня «аж» восемь !

 В школу меня первое время сопровождала бабушка (надо было переходить трамвайную линию), но потом я освоился, сумел убедить родителей, что я «уже большой», и мне доверили переходить это препятствие самостоятельно. Но со временем я стал «наглеть» и как-то решил провести над трамваем «опыт»: меня давно интересовал вопрос, что будет, если положить сверху рельсов железный костыль, которым крепят эти рельсы к шпалам. Я был в неведении - сможет ли трамвай переехать колесом это маленькое препятствие или сойдёт с рельсов ? Это же было так интересно! Улучив момент, чтобы никто не видел моего злодейства (был хоть и маленький, но понимал, что делаю что-то рискованное), подобрал валявшийся рядом с путями ржавый крепёжный костыль и, положив его сверху рельса, стал ждать проходящего трамвая. Наконец, вдалеке, зазвонил подходивший вагон...

 И тут жуткий ужас охватил семилетнего пацана: я оцепенев от ожидания непоправимого, повернулся спиной к месту своего злодейства и застыл, как парализованный, боясь обернуться назад и увидеть что-то страшное. Совсем окаменев, не смея даже повернуть головы, я слушал нарастающий грохот подходившего трамвая… Вдруг стало тихо, мой трамвай, видимо, остановился. Я, по-прежнему стоя, как вкопанный, на месте и, не поворачиваясь назад от страха, услышал, как открылась дверь вагона, кто-то с него соскочил, затем – тишина, потом снова услышал звуки закрываемой двери и опять шум тронувшегося с места трамвая. Он проехал мимо меня, и я, с трудом оглянувшись, убедился, что рельсы «чистые», и, главное, - ко мне никто не бежит, чтобы арестовать – меня даже не замечают… Очевидно, мой опыт не удался: внимательный вагоновожатый (до войны ими были преимущественно мужчины), видимо, заметил лежавший на рельсе костыль, остановил вагон и убрал маленькое «препятствие»… Натерпевшись страха от своего поступка, я подобной «террористичской» деятельностью больше никогда не занимался…

 В том же году меня приняли в музыкальную школу. Надо сказать, что к тому времени мама вышла замуж за Якова Моисеевича Дашевского, вдовца, у которого были две почти взрослые дочери с библейскими именами – Эсфирь (Фира) и Мария (Мара). В доме был большой черный рояль, на котором девушки иногда музицировали, особенно усердно показывая своё искусство, когда дом посещали молодые люди. Было решено, что я тоже должен учиться музыке, тем более, что, как оказалось, слух у меня был неплохой (я и сейчас в старости могу подобрать на пианино или аккордеоне услышанную мелодию). Занятия сперва мне нравились, но потом это стало довольно утомительным для такого подвижного ребенка, каким был я. Особенно тяжко было готовиться к годовым экзаменам-концертам, когда часами приходилось «молотить» выпускную вещь – какую-нибудь сонатину Клименти.

 «Дорепетировался» до того, что однажды учительница озабоченно спросила маму, отчего это я на переменах, когда все дети играются и бегают, стою где-нибудь в сторонке и все время молча механически стучу и перебираю пальцами по животу… Оказывается, это я машинально играл злосчастную сонатину, тренируя беглость рук на широком ремне, которым был подпоясан…

 В музыкальной школе кроме, собственно, музыкальной грамоты, игры на фортепиано и курса сольфеджио, нас также обучали пению. Помню, когда исполняли одну песню, где пелось о том, как в ручье вода на солнце переливается "золотистой чешуёй», доходя до этих слов, нас почему-то разбирал дикий смех - от такой «несуразицы» что ли… Пение останавливалось. Никакие призывы учительницы «прекратить смех» не помогали. Пришлось ей «снять с репертуара» это несчастное произведение…

 В 1983 г, будучи спустя 44 года в служебной командировке в Харькове, я посетил свою музыкальную «alma mater». Двухэтажное здание сохранилось, по-прежнему из полуоткрытых маленьких классов можно было слышать перекрывающие друг друга рулады гамм и певучие мелодии, скрипок, завершавшиеся обидчивым «взвизгом» после того, как их прерывали назидательные замечания преподавателей… За прошедшие годы здесь, как будто, ничего не изменилось, только, кажется, сильнее, чем в мою бытность, скрипели половицы на той же лестнице, по перилам которой мы, довоенные пацаны съезжали наперегонки вниз на переменах… Когда я зашёл в учительскую и, представившись, радостно сообщил, что «я здесь учился ещё до Отечественной войны», несколько свободных от уроков преподавателей - совсем ещё молодые девушки - смотрели на меня, вполне солидного мужчину «при гастуке и шляпе» - как-то удивлённо и недоверчиво, как на некий анахронизм, невесть как объявившийся в их школе…

 До войны я успел окончить два класса обоих школ с похвальными грамотами (листами с соответствующими текстами черно-красным шрифтом, золотистой каймой вокруг и обязательными портретами Ленина-Сталина). Кто знает, как бы распорядилась судьба моими музыкальными способностями, если бы наш рояль во время фашистской оккупации не конфисковали в клуб какой-то немецкой воинской части. О моей дальнейшей музыкальной «карьере» расскажу еще ниже.