LXVIII
Однажды вечером Оробони и я стояли у окна и горевали взаимно о том, что мы голодны. Мы повысили несколько голос, и часовые закричали на нас. Супер-интендант, проходивший, по несчастью, по этой стороне, счел своим долгом позвать Шиллера и стал сильно выговаривать ему, что он не как следует наблюдает, чтобы держать нас в молчании.
Шиллер в страшном гневе пришел жаловаться на это мне и предписал мне больше никогда не говорить из окна. Он хотел, чтобы я пообещал ему это.
-- Нет, -- отвечал я, -- я вам не хочу это обещать.
-- О, der Teufel! Der Teufel! -- вскричал он. -- Мне говорить, не хочу, мне, который получает страшную ругань из-за вас!
-- Мне жаль, любезный Шиллер, что вы получили этот выговор, мне истинно жаль этого, но я не хочу обещать вам то, что, я чувствую, не сдержал бы.
-- А почему же не сдержали бы вы этого?
-- Потому что не мог бы, потому что продолжительное одиночество составляет такое жестокое мучение для меня, что я никогда не устою перед необходимостью облегчить грудь звуком нескольких слов и пригласить моего соседа ответить мне. А если бы молчал сосед, я обратился бы со словами к решетке моего окна, к холмам, находящимся передо мною, к птицам, которые летают.
-- Der Teufel! И мне не хотите обещать?
-- Нет, нет, нет! -- воскликнул я.
Он с шумом швырнул на пол связку ключей и повторил:
-- Der Teufel! Der Teufel! -- потом разразился, обнимая меня:
-- Ну, должен ли я перестать быть человеком из-за этих паскудных ключей? Вы прекрасный человек, и мне приятно, что вы не хотите обещать мне то, чего не сдержали бы. Ведь и я бы то же самое сделал.
Я поднял ключи и подал ему.
-- Эти ключи, -- сказал я ему, -- не так уж паскудны, так как не могут из такого, как вы, честного капрала сделать злого бездельника.
-- А если бы я думал, что они могут меня сделать таким, -- отвечал он, -- я отнес бы их своим начальникам и сказал бы, -- если вы не хотите дать мне другого хлеба, как только хлеб палача, я пойду просить милостыню.
Он вытащил из кармана платок, вытер им глаза, потом устремил их вверх, сложив руки на молитву. Я сложил свои и молча молился, подобно ему. Он понимал, что я возносил мольбы за него, как и я понимал, что он возносил их за меня.
Уходя, он сказал вполголоса:
-- Когда вы разговариваете с графом Оробони, так говорите сколь возможно тише. Таким образом, вы сделаете два добрых дела: одно -- избавите меня от выговора со стороны господина супер-интенданта, другое -- не дадите, может быть, понять какой-нибудь разговор... должно ли мне говорить про то?.. Какой-нибудь разговор, который, будучи передан, всего больше прогневал бы того, кто властен наказать.
Я уверил его, что с наших уст не сходило никогда ни единого слова такого, которое, если бы и было передано кому бы то ни было, могло бы оскорбить кого либо.
В самом деле, нам не нужно было предупреждений, чтобы быть осторожными. Два арестанта, которые начинают общаться между собою, прекрасно умеют создать жаргон, на котором бы могли говорить все, не будучи поняты каким бы то ни было слушателем.
Свободное копирование
