LXII
Меж тем, нам готовили арестантскую одежду. Спустя пять дней, мне принесли мою.
Она состояла из пары штанов из грубого сукна, правая сторона серого цвета, а левая черного, из полукафтана также двух цветов, одинаково расположенных, и из куртки таких же цветов, но иначе расположенных, т. е. черного цвета правая сторона и серого левая. Чулки были из грубой шерсти, холщовая рубашка из оческов, наполненная колючками -- чистая власяница, на шее небольшой лоскут такого же холста, как на рубашке. Башмаки из некрашенной кожи на шнурках. Шляпа белая.
Дополняло это одеяние железо на ногах, т. е. цепь от одной ноги к другой, причем оковы этой цепи замыкались гвоздями, которые заклепывались на наковальне. Кузнец, исполнявший эту работу, сказал солдату, думая, что я не понимаю по-немецки:
-- Такого больного, как он, могли бы пощадить от этой погремушки: не пройдет двух месяцев, как ангел смерти придет освободить его.
-- Mochte es sein (пусть бы так было)! -- сказал я ему, ударив его по плечу.
Бедняга вздрогнул и смутился, потом сказал:
-- Надеюсь, что я не буду пророком, и желаю, чтобы вы были освобождены совершенно другим ангелом.
-- Чем жить так, не кажется ли вам, -- отвечал я ему, -- что скорее пусть будет ангел смерти желанным гостем?
Он утвердительно кивнул головой и удалился, сожалея обо мне.
Я бы в самом деле охотно перестал жить, но не покушался на самоубийство. Я верил тому, что моя болезнь легких была настолько сильна, что скоро унесет меня в могилу. Но это было неугодно Богу. Трудное путешествие порядочно утомило меня: отдых мне дал некоторое облегчение.
Спустя несколько времени после ухода кузнеца, я услыхал в подземелье звук ударов молотка по наковальне. Шиллер был еще в моей камере.
-- Слышите эти удары, -- сказал я ему, -- верно надевают цепи на бедного Марончелли.
И, когда я говорил это, у меня так сжалось сердце, что я зашатался и, если бы меня не поддержал добрый старик, я бы упал. Я более получаса пробыл в состоянии, казавшемся обмороком, но которое на самом деле не было им. Я не мог говорить, мой пульс едва бился, холодный пот облил меня с головы до ног, и, несмотря на это, я слышал все слова Шиллера, и у меня сохранялось живейшее воспоминание о прошлом и сознание настоящего.
Приказ супер-интенданта и бдительность стражи держали до сих пор все соседние камеры в тишине. Три или четыре раза я слышал пение какой-то итальянской песенки, но все скоро смолкло по окрику часовых. Этих часовых у нас было несколько на площадке, находившейся под нашими окнами, и один в нашем коридоре. Этот последний часовой ходил взад и вперед по коридору, прислушиваясь в дверях, и возбранял всякий шум.
Как-то раз, к вечеру (всякий раз, как я об этом вздумаю, во мне пробуждается тот трепет, который охватил меня тогда) часовые, по счастливой случайности, были менее внимательны, и я услыхал, как кто-то в камере, смежной с моей, запел песенку тихим, но ясным голосом.
О, какая радость, какое волнение охватило меня!
Я встал с постели, прислушался, и когда тот замолчал, я разразился неудержимым плачем.
-- Кто ты, несчастный? -- воскликнул я. -- Кто ты? Скажи мне свое имя. Я Сильвио Пелико.
-- О, Сильвио! -- вскричал сосед. -- Я не знаю тебя в лицо, но люблю уже давно. Взберись к окну и поговорим с тобой, не взирая на этих бездельников.
Я вскарабкался к окну, он сказал мне свое имя, и мы перекинулись несколькими ласковыми словами.
Это был граф Антонио Оробони, родом из Фратты, близ Ровиго, молодой человек двадцати девяти лет.
Увы, мы скоро были прерваны грозным окриком часовых! Коридорный часовой стал сильно стучать прикладом ружья то в дверь Оробони, то в мою дверь. Мы не хотели, мы не могли повиноваться, но проклятия стражей были таковы, что мы прекратили беседу, условились снова начать, когда сменят часовых.
Свободное копирование
