Мои темницы - 60

LX

 Вечером пришел супер-интендант в сопровождении Шиллера, другого капрала и двух солдат затем, чтобы произвести обыск.

 Было предписано три ежедневных обыска: утром, вечером, в полночь. Осматривали каждый угол камеры, каждую безделицу, потом низшие уходили, а супер-интендант (который никогда не упускал случая быть утром и вечером) оставался немного поговорить со мной.

 В первый раз, как я увидал эту кучку, мне пришла в голову дикая мысль. Не зная еще этих тягостных обычаев и в бреду лихорадки, я вообразил, что пришли ко мне за тем, чтобы умертвить меня, и схватился за длинную цепь, находившуюся около меня, чтобы размозжить лицо первому, кто подойдет ко мне.

 -- Что вы делаете? -- сказал супер-интендант. -- Мы не за тем пришли, чтобы причинить вам какое-нибудь зло. Это посещение есть формальность для всех камер, которая имеет целью убедить нас в том, что здесь нет ничего ненадлежащего.

 Я был в нерешимости, но, когда увидал, что подошел ко мне Шиллер и протянул мне дружески руку, его отеческий вид внушил мне доверие: я выпустил цепь и взял эту руку в свои.

 -- О, какой жар, -- сказал он супер-интенданту. -- Ему бы можно было по крайней мере дать соломенный тюфяк!

 Он произнес эти слова с выражением такого истинного, нежного сострадания, что я был этим умилен.

 Супер-интендант пощупал мой пульс, пожалел меня: он был ласковый, обходительный человек, но не посмел ничего произвольно разрешить мне.

 -- Здесь все строго и для меня, -- сказал он. -- Если я не буду буквально выполнять то, что мне предписано, я рискую быть отрешенным от своей должности.

 Шиллер вытянул губы, и я бы побился об заклад, что он подумал про себя: "Если бы я был супер-интендантом, я бы не довел страха до такой степени: не разрешить произвольно того, что так оправдывается необходимостью и столь безвредно для монархии, да разве можно бы было когда-нибудь счесть это за большой проступок".

 Когда я остался один, мое сердце, с некоторого времени неспособное к глубокому религиозному чувству, умилилось, и я молился. Это была молитва о ниспослании благословений на Шиллера, и я закончил эту молитву словами: "Сделай так, чтобы я различал в людях те качества их, которые привлекли бы меня к ним. Я приму все муки заточения, но молю Тебя, Боже, сотвори любовь во мне к людям! Молю Тебя, избавь меня от мук ненависти к моим ближним!"

 В полночь я услыхал шаги в коридоре. Загремели ключи, отворяется дверь. Это пришел капрал с двумя стражами произвести обыск.

 -- Где мой старик Шиллер? -- спросил я, желая его видеть. Он оставался в коридоре.

 -- Здесь я, здесь, -- отвечал он.

 И, подойдя к доскам, на которых я лежал, он снова пощупал мне пульс, беспокойно наклонившись посмотреть на меня, как отец наклоняется над постелью больного сына.

 -- А что я теперь вспомнил: ведь завтра четверг! -- проворчал он, -- ведь только четверг!

 -- Что вы хотите сказать этим?

 -- Да то, что доктор обыкновенно приходит по утрам в понедельник, среду и пятницу -- и только, и что завтра он, вероятно, не придет.

 -- Не беспокойтесь об этом!

 -- Как тут не беспокоиться! Во всем городе только и разговору, что о вашем прибытии, господа, и доктор не может не знать этого. Какого же черта не постараться ему сверх обыкновения прийти один лишний раз?

 -- Кто же знает, что он не придет завтра, хоть это и четверг?

 Старик ничего не сказал, но сжал мне руку с такою страшною силой, что чуть не раздавил ее. Хоть и больно мне было, но мне было приятно это. Это похоже на удовольствие, испытываемое влюбленным, когда случится, что его возлюбленная, танцуя, наступит ему на ногу; он почти вскрикнул бы от боли, но вместо того он улыбается и считает себя счастливым.