Мои темницы - 55

LV

 Комиссар наконец прибыл из Германии и явился сказать нам, что через два дня мы отправимся.

 -- С удовольствием, -- прибавил он, -- я могу доставить вам некоторое утешение. Возвращаясь из Шпильберга, я видел в Вене его величество императора, который сказал мне, что он дни вашего наказания, господа, желает считать не в 24 часа, а в 12. Этими словами он имел в виду сказать, что наказание уменьшено наполовину.

 Это уменьшение наказания ни теперь, ни после не было нам объявлено официально, но нет никакой вероятности, чтобы комиссар лгал, тем более, что он сказал нам об этом не тайком, но с ведома комиссии.

 Я все-таки не знал, радоваться ли мне этому. Для меня было немногим менее страшно пробыть в оковах семь с половиною лет, а не пятнадцать. Мне казалось невозможным прожить так долго.

 Мое здоровье снова было довольно плохим. Я страдал от сильной боли в груди и кашля, и думал, что повреждены легкие. Ел мало, да и этого желудок не варил.

 Мы отправились в ночь с 25 на 26 марта. Нам дано было позволение проститься с нашим другом, доктором Чезаре Армари. Один из сбирров сковал нас: правую руку и левую ногу, чтобы нам было невозможно бежать. Спустились в гондолу, и конвойные стали грести к Фузине.

 Прибыв туда, мы нашли приготовленными две кареты. Рециа и Канова сели в одну, Марончелли и я -- в другую. В одном из экипажей с двумя арестантами был комиссар, в другом экипаже -- суб-коммиссар с двумя остальными. Довершали конвой шесть или семь полицейских стражей, вооруженных ружьями и саблями, эти стражи разместились частью внутри карет, частью на козлах, вместе с ямщиком.

 Всегда бывает горько, когда несчастие принуждает покинуть отечество, но покидать его скованному, отправляемому в ужасный климат, обреченному на то, чтобы томиться долгие годы среди разбойников, так тяжело, так разрывает сердце, что нет слов выразить это!

 До перехода нашего через Альпы, мне все дороже и дороже становилась своя нация, в силу той доброты и сострадания, которые повсюду нам оказывали те, кто встречался нам. В каждом городе, в каждом селении, в каждой из разбросанных по пути полуразвалившихся хижин, куда за несколько недель перед этим уже пришло известие о нашем осуждении, нас ожидали. Во многих местах комиссарам и страже стоило больших трудов разогнать толпу, которая нас окружала. Удивительно было то чувство доброжелательства, которое выказывалось нам.

 В Удине случилась с нами трогательная неожиданность. Когда мы прибыли в гостиницу, комиссар приказал запереть ворота и отогнать народ. Он указал нам комнату и сказал прислуге, чтобы нам принесли обед и все необходимое для ночлега. И вот, спустя минуту, вошло трое мужчин с матрацами на плечах. Каково же было наше удивление, когда мы увидали, что только один из этих людей был слугой в гостинице, а что остальные двое были наши знакомые! Притворившись, что мы хотим им помочь разложить матрацы, мы пожали украдкой им руку. Искренне прослезились и они, и мы. О, как было это мучительно, что мы не можем пролить эти слезы в объятиях один другого!

 Комиссары не заметили этой трогательной сцены, но я боялся, не проник ли в тайну один из конвойных в тот момент, когда добрый Дарио пожимал мне руку. Этот конвойный был венецианец. Он посмотрел пристально на Дарио и на меня, побледнел, казалось, колебался, не должен ли он повысить голос, но смолчал и перевел глаза, как будто бы ничего не заметив. Если он не отгадал, что это были наши друзья, то, по крайней мере, подумал, что это были слуги, знакомые нам.