Мои темницы - 49

XLIX

 В моем воображении еще живо сохранилось впечатление от виденного пожара, когда, несколько ночей спустя, -- я еще не ложился в постель и занимался у столика, весь окоченев от холода, -- раздались близкие голоса: были это голоса смотрителя, его жены, их детей и секондини:

 -- Пожар! Пожар! О, Пресвятая Дева! О, мы погибли!

 Мне сразу перестало быть холодно, я вскочил на ноги, весь обливаясь потом, и озирался кругом, не видно ли уже где пламени. Но пламени не было видно.

 Пожар был, впрочем, в самом палаццо, в присутственных комнатах.

 Один из секондини кричал:

 -- Но, синьор, что же мы будем делать с запертыми-то в клетку, если огонь дальше пойдет?

 Тюремный смотритель отвечал:

 -- Мне жаль оставить их зажариться. Но я не могу, однако, открыть камеры без разрешения комиссии. Скорее, говорю, бегите, просите это разрешение!

 -- Иду, бегу, синьор! Но ведь, знаете ли, ответ-то не придет вовремя.

 И куда девалась та геройская преданность воле Божией при мысли о смерти, преданность, которою, как я был твердо уверен, я обладаю? Почему это мысль о том, что я сгорю живым, меня кинула в лихорадку? Как будто бы больше удовольствия быть повешенным, чем сгореть? Я подумал об этом и устыдился своего страха, только что хотел было закричать смотрителю, чтобы он меня выпустил из милости, но удержался. Тем не менее было страшно.

 "Вот, -- говорил я, -- каково будет мое мужество, если я спасусь от огня, и меня поведут на смерть! Я удержусь, скрою от других свою трусость, но буду страшиться. Но... разве это не будет мужеством -- действовать так, как будто не дрожишь от страха, а на самом деле боишься? Разве это не великодушие -- принудить себя дать охотно то, что жаль дать? Разве это не повиновение -- повиноваться против своего желания?"

 Суматоха в помещении тюремного смотрителя была так сильна, что это показывало все увеличивающуюся опасность. А секондини, ушедший просить разрешения вывести нас отсюда, не возвращался! Наконец, показалось мне, что я слышу его голос. Я прислушался, но слов разобрать не мог. Жду, надеюсь, напрасно! Никто не идет. Возможно ли, что не разрешено перевести нас в безопасное от огня место? Или нам уже больше нет средств к спасению? Или, может, тюремный смотритель и его жена мечутся, чтобы спасти самих себя, и никто не думает о бедных, запертых в клетку?

 "Да в конце концов, -- снова думал я, -- это не есть философия, это не есть религия! Не лучше ли я сделаю, если приготовлюсь к тому, чтобы увидеть пламя, входящее в мою комнату и готовое пожрать меня?"

 Между тем шум утих. Мало-помалу не стало слышно ничего. Было ли это доказательством того, что пожар прекратился? Или все те, кто только мог, убежали и не осталось здесь больше никого, кроме жертв, обреченных на столь жестокую смерть?

 Стоявшая тишина меня успокоила: я понял, что, должно быть, пожар потушили.

 Я лег в постель и упрекал себя в трусости, и теперь, когда уже больше нечего было бояться, что я сгорю живым, я жалел о том, что не сгорел: лучше бы мне было сгореть, чем через несколько дней быть убитому людьми.

 На следующее утро я узнал от Тремерелло, какой был пожар, и смеялся над тем страхом, какой был у Тремерелло, по его словам: как будто мой страх не равнялся его страху или не был больше его.