Сергей Ковалик - обыск в коммуне - сапожная мастерская - 4

 Между тем дела в артели в революционном отношении шли как нельзя более скверно. Гаврило пьянствовал и кричал: "Я -- Стенька Разин!", а хозяин Анисим, которого мы тоже вздумали было развивать, только головой мотал. Что же касается остальных плотников, то они, видимо, сторонились нас: отчасти они были замучены трудом, так как работать приходилось буквально от зари до сумерек, и потому представляли собой народ крайне индифферентный, ни о чем не думающий, кроме отдыха, еды, бани и т. п. предметов; отчасти же они отгадывали, что мы были "не их поля ягоды", и потому избегали нас. Я было предложил Гавриле бросить эту артель и вместе поступить к одному подрядчику на Печерске (часть города, где находятся Лавра и крепость), где было больше ста плотников и о которых ходили слухи, будто они были недовольны своим подрядчиком и собирались даже бунтовать. Но Гаврило отказался. Без Гаврилы же я не решался поступить, так как не вполне владел ремеслом и боялся очутиться один среди незнакомых плотников. Поэтому я был весьма рад, когда наконец наступило время от'езда Судзиловского. Мы артель оставили, и с тех пор я назад не возвращался и даже не встречался более ни с кем из моих знакомых плотников.

 Гаврилы я тоже не видел и только впоследствии услыхал о нем страшную весть: во время какой-то работы не него упало огромное бревно и поломало ноги. Врачи отрезали ему обе ноги, и он остался калекой. Бедный Гаврило! Не раз чудилось мне потом, что я вижу перед собой ползущего на руках по улице калеку с двумя уродливыми обрубками вместо ног, завороченными в грязные тряпки. Вот он останавливается передо мною, садится на краю тротуара и, протянув руку вперед, устремляет на меня свой просящий взор. И вижу я перед собою опять те же хорошо знакомые мне огромные светло-серые глаза, ту же рыжую бородку и волосы скобкой с пробором на боку. Я вижу перед собою это добродушное лицо: оно смотрит на меня снизу, с края тротуара.

 Судзиловский стал собираться в дорогу. Перед его от'ездом мы много беседовали о наших общих планах. По нашему убеждению, на Волге, Доне и Днепре сохранилось в народе более революционных традиций, чем в средней России, так как самые крупные народные движения происходили на окраинах: пугачевщина была на Волге, бунт Стеньки Разина -- на Дону, гайдамачина на Днепре. Мы полагали, что где один раз происходило революционное движение, там оно легче могло возникнуть во второй раз, и потому решили, не разбрасываясь по всей России, сосредоточить наши силы в таких именно местностях, которые имели известное историческое прошлое.

 Таким образом по нашему плану одни должны были действовать на Днепре, другие -- на Волге. Вызывая стачки и местные бунты, во время которых обыкновенно выдвигаются из массы более смелые и энергичные личности, мы думали таким образом намечать годных для дела людей и привлекать их в революционную организацию. А раз вспыхнуло бы восстание в одной местности, мы надеялись, что оно, подобно пламени, распространится и охватит всю Россию.

 Будучи сторонниками бунтовской программы, мы защищали и доказывали ее справедливость всеми способами. Но главным образом на помощь призывали историю, наглядно поучавшую, как росли и развивались революционные движения. А история нас учила, что революции не происходили сразу, а почти всегда начинались с отдельных незначительных бунтов, только постепенно переходивших в обширные восстания. В этом росте и более или менее постепенном расширении движения мы усматривали роковую необходимость, которой ни обойти, ни избежать было решительно невозможно, так как она являлась результатом закона общего развития всей органической жизни. Подобно тому, как путем упражнения развиваются силы и способности отдельного организма, так и весь народ, рассуждали мы, подготовляется к революции только путем упражнения своих революционных чувств и способностей. "Кто любит народ -- тот водит его под пушки",-- сказал кто-то из известных революционеров, и мы придерживались этого взгляда.

 Все это с точки зрения отвлеченных рассуждений, может быть, и было справедливо, но отвечала ли окружающая жизнь подобным рассуждениям, с этим мы не справлялись.

 Мы толковали о том, что у нас на окраинах сохранилось много революционных традиций, что на Волге до сих пор поются песни про Пугачева и Стеньку Разина, а на Днепре -- про гайдамаков. И это было справедливо: песни действительно пелись; но только мы недостаточно обратили тогда внимания на мелодии этих песен. Заунывные и грустные мелодии этих песен скорей могли вызвать у слушателей слезы, нежели зажечь революционную страсть.

 Однако определенной практической программы мы все-таки не выработали, да и не могли выработать, так как это было нелегко. В то время как практическая задача "пропагандиста" являлась более или менее ясной, задача "бунтаря" оказывалась и трудной и неопределенной. "Пропагандист" занимался распространением революционных брошюр среди народа -- иногда сам читал, иногда же только раздавал их. При некоторой ловкости работа эта не представляла особенных трудностей, а при умении обращаться с крестьянами и заинтересовать их рассказами сулила даже сравнительный успех. Но для "бунтаря", не усматривавшего ничего серьезного в разговорах, как бы они ни были революционны, дело представлялось совсем иначе. Ему нужны были бунты и стачки. Но организовать стачку или вызвать бунт, об этом легко было рассуждать, но не осуществить на практике. В самом деле, как это организовать стачку или вызвать бунт? Задача большая, трудная и часто совершенно неисполнимая. Поэтому большинство "бунтарей", признававших в теории бунтовскую программу, потом, когда пошли в народ, на практике своей деятельностью нисколько не отличались от "пропагандистов" и подобно им занимались распространением революционных брошюр в народе, быть может, лишь с тою разницею, что делали это с большим жаром и меньшей осмотрительностью, чем "пропагандисты". В этом виде и проявилась деятельность на Волге кружков Ковалика и Войнаральского.

 Однако были такие, и между прочим мы принадлежали к их числу, которые не имели в виду заниматься распространением революционных книг среди народа и для которых поэтому вопрос о практической деятельности стоял совершенно открытым и не решенным. Мы считали необходимым сначала ознакомиться с условиями народной жизни, присмотреться к местным обычаям, нравам, мировоззрениям и затем уже, на основании реальных данных, выработать практическую программу действий.

 Это было бы, конечно, хорошо, если бы мы в состоянии были отнестись к действительности с надлежащей критической оценкой. Но этого далеко не было. Уже в то время у нас существовали предвзятые мнения по многим существенным вопросам. Так, например, вопрос о революционности крестьянской массы определенно решался нами в положительном смысле, несмотря на то, что для подобного решения мы не имели серьезных данных. Все свои доказательства в пользу этого мнения мы черпали из более или менее отдаленного исторического прошлого, не находя таковых в настоящем.

 Так, между прочим, доказательство в пользу революционности украинских крестьян я находил в их поведении во время польского восстания, в их преследованиях польских "панов-повстанцев" и той ненависти, с какой они относились тогда вообще к панам, к разряду которых причисляли всех людей привилегированного звания, носивших европейские костюмы. Тому, кто привык смотреть на восстание поляков на Украине 1863 года лишь с польской точки зрения, я припомню, что в Юго-Западном крае поляки являлись почти исключительно "панами", помещиками, и, следовательно, враждебное отношение к ним крестьян было естественным последствием вековой эксплоатации и притеснений, которым подвергали их помещики. Борьба украинцев-крестьян в 1863 году с бунтовщиками -- поляками-помещиками -- в своем основании имела, конечно, те же мотивы, которые создали в прошлом веке гайдамачину, но отсюда еще далеко не следовало того, что возможно было повторение гайдамачины в наше время: и если правительство в своих интересах (в целях обрусения края) и допускало борьбу крестьян с помещиками в 1863 году, то допускало ее в. таких размерах, насколько это было ему нужно.