Поездка за границу - 6

 Я послал письмо в Цюрих к "бакунистам", предлагая принять участие в их работах по изданию, и, получив ответ, тотчас уехал в Цюрих. Они печатали в это время "Государственность и Анархия" Бакунина. "Лавристы", кажется, работали тогда над первым номером "Вперед"[1]. Окончив печатание "Государственность и Анархия", в августе или сентябре 1873 года, я вместе с Р. отправился в город Локарно, где жил Бакунин. Перед от'ездом в Россию мне непременно хотелось с ним познакомиться.

 Мы ехали дилижансом той самой дорогой, которую несколько месяцев тому назад я пешком прошел, только теперь из Андермата, не сворачивая вправо, на запад, а переваливши через Сен-Готардский проход, двинулись прямо к югу вдоль речки, направлявшейся к озеру Лаго-Маджиоре, на берегу которого построен город Локарно. Дилижанс прибыл на место поздно вечером; мы заняли номер в гостинице, отложив наш визит до следующего дня. Но Бакунин вставал поздно, так что мы отправились к нему только часу в десятом утра. Погода стояла солнечная, и после яркого света снаружи, когда я вошел в его комнату, помещавшуюся в нижнем этаже, она мне показалась совершенно темной. Одно или два ее окна выходили куда-то в темное место, может быть, в сад, и мало давали свету. У правой стены, в углу, я увидал в тени огромную низкую кровать, на которой в ту минуту еще лежал Бакунин.

 Р. меня отрекомендовал ему. Тот, лежа, пожал нам обоим руки, сопя, приподнялся с кровати и стал медленно одеваться. Я осмотрелся. Слева вдоль стены стоял длинный стол, заваленный газетами, книгами и письменными принадлежностями. Далее, почти до потолка поднимались простые деревянные полки, тоже загроможденные всевозможными бумагами. Посредине комнаты на круглом столе стоял самовар, стаканы, табак, куски сахару, чайные ложечки -- все вперемежку; стулья в беспорядке...

 Бакунин был необычайно высок и массивен, хотя его полнота была, очевидно, болезненная. Его лицо было обрюзглое, под светло-серыми или голубыми глазами висели мешки. Огромная голова заканчивалась большим лбом, по сторонам которого торчали вьющимися клоками редкие полуседые волосы. Он одевался, сопел и от времени до времени уставлял на меня свои светлые глаза. Я чувствовал на себе этот взгляд, и мне было неловко, тем более что совершалось это молча. Я слыхал раньше, что Бакунин составлял мнение о людях по первому впечатлению, и теперь, чего доброго, он изучал мою физиономию. Изредка он перебрасывался с Р. короткими фразами. Он сильно шепелявил, так как у него недоставало многих зубов. Но вот он согнулся, чтобы обуть ноги, и в эту минуту я услыхал, как его дыхание сперлось. Когда он выпрямился, то засопел страшно тяжело -- он задыхался, его обрюзглое лицо посинело. Все это указывало на то, что болезнь, сведшая его года три спустя в могилу, уже была развита в сильной степени. Когда Бакунин оделся, мы вышли в сад, в беседку, куда подан был завтрак. Здесь к нам подошли двое итальянцев, одному из которых он меня отрекомендовал. То был Кафиери, ближайший друг Бакунина, известный тем, что отдал свое состояние, достигавшее весьма значительной цифры, на итальянские революционные дела. Он молча уселся возле нас и принялся курить трубку. Между тем пришел почтальон с кучей газет и писем, и Бакунин занялся их просматриванием. Затем появился Зайцев[2], бывший сотрудник журнала "Русское Слово"[3], живший тогда в одном доме с Бакуниным, и вскоре между ними завязался общий разговор о Барцелонском восстании[4] (в Испании), происходившем, кажется, в 1872 году и окончившемся, как известно, неудачно. Среди других взглядов, высказанных присутствовавшими по поводу этого восстания, Бакунин выразил, между прочим, ту мысль, что сами революционеры были сильно виноваты в неудаче, постигшей их в Барцелоне.

 -- В чем же были их ошибки? -- спросил я.

 -- Надо было сжечь правительственные здания! Это первый шаг в момент восстания. А они этого не сделали!-- с жаром проговорил он.

 Только из дальнейших бесед мне выяснилось, насколько важное значение Бакунин придавал этому "первому шагу". По его мнению, уничтожением правительственных зданий, где сохранялись всевозможные акты и документы, вносился серьезный беспорядок и хаос в существующие общественные отношения. "Многие привилегии и права собственности покоятся на тех, либо других документах,-- говорил он, -- с уничтожением которых полный поворот к старому порядку становится затруднительным".

 Развивая свою мысль, Бакунин указывал на тот, по его мнению, многознаменательный факт, что сам народ в момент восстания раньше всего набрасывается на правительственные учреждения -- канцелярии, суды, архивы, и при этом вспомнил наш Пугачевский бунт[5], когда восставшая толпа с ожесточением рвала и жгла правительственные бумаги. Народ таким образом, по мнению Бакунина, инстинктивно понимал зло "бумажного царства" и стремился его уничтожить.

 Слушая Бакунина, я вспоминал о недоверии, с каким действительно относится наш мужик к бумагам, и тот страх, который вселяют они ему. Я вспомнил всю эту массу бумаг с тысячами исходящих номеров, выпускаемых ежегодно нашими канцеляриями -- всевозможных отношений, заявлений, рапортов, где главным об'ектом для чиновничьих манипуляций, имеющих целью вытащить рубль из кармана, является все тот же неизменный мужик; вспомнил венец всего -- наш всероссийский паспорт, эту изумительную бумагу, обладающую таким качеством, что человек без нее не человек, а какое-то преступное существо, долженствующее сидеть в тюрьме; вспомнил я все это и оценил мысль Бакунина.

 Ненависть, с какою он относился к "бумажному царству", сказывавшаяся решительно в каждом слове и даже в выражении его глаз, становившихся совершенно круглыми в ту минуту, когда он говорил об этом вопросе, делали его как бы естественным представителем русского народа, хотя в это время Бакунин далеко уже не увлекался русскими революционными делами. Напротив, по отношению к русским у него звучала скептическая нота. Над немцами он любил посмеяться, особенно когда заходила речь о некоторых восстаниях 1848 года. Немец и революция были в его представлении два друг друга исключающие понятия.

 Все свои надежды Бакунин возлагал на романские племена и в частности на итальянцев, посвящая все время и энергию на конспирации среди них. Поэтому Локарно, построенное на берегу озера Лаго-Маджиоре, находящегося на границе Швейцарии и Италии, представляло собой как нельзя более удобный пункт для Бакунина, которому в'езд в Италию, как и во Францию, был запрещен; Локарно играло роль революционного центра, куда с'езжались итальянские заговорщики для тайных совещаний с Бакуниным.

 План Бакунина состоял в том, чтобы организовать заговор из смелых людей, готовых на самопожертвование, которые в определенный срок должны были собраться в известное место с тем, чтобы начать вооруженное восстание. Предполагалось дело начать с нападения на местные правительственные учреждения и затем перейти к "ликвидации" существующего строя, т. е. к конфискации земельной собственности, фабрик и т. п.

 Однако Бакунин далеко не льстил себя надеждой на непременный успех.

 -- Мы должны беспрестанно делать попытки восстания, -- говорил он. -- Пусть нас разобьют один, два раза, наконец -- десять и двадцать раз, но если на двадцать первый раз народ поддержит и восстание сделается всеобщим -- жертвы окупятся.

 Весь вопрос таким образом сводился к тому, чтобы выбить, так сказать, народную массу из ее индифферентного состояния и заставить ее вступить в открытую борьбу с своими притеснителями. Бакунин являлся сторонником активного революционного дела и не удовлетворялся одною пропагандою слова, находя ее бессильным средством для того, чтобы революционизировать массы.

 На этой почве последователями Бакунина была потом построена доктрина так называемого "парлефетизма" (propagande par le fait) {Пропаганда действием,} в противовес пропаганде словом, приведшая в конце концов к анархическим бомбам, столь волнующим в настоящее время цивилизованный мир. Однако разница между современным анархизмом и бакунинским уже прежде всего та, что Бакунин всегда стремился к созданию организованного бунта, а ничуть не единичных убийств, совершаемых к тому же по личному усмотрению, как это мы видели теперь во Франции, и считать Бакунина ответственным за последние события было бы несправедливо.

 Доктрина "парлефетизма" на практике привела к явлениям противообщественного характера, ибо на бомбу, брошенную в толпу или в ресторане, мы не можем смотреть иначе, как на преступление; но нам кажется, что большинство доктрин, когда терялось к ним критическое отношение и становились они для людей непогрешимыми догматами, приводило в конечных выводах, и особенно в приложении их к жизни, к нелепостям и абсурдам. Так. мы видим, между прочим, как противоположная доктрина, признавшая исключительно путь словесной пропаганды и безусловно отвергавшая "парлефетизм", если не вовлекала людей в преступления, то зато часто приводила их к непоследовательности и болтовне.