Была ли у меня, как у многих бывает, встреча отчетливая, несомненная с Объективным? -- Прямо скажу -- нет; но очень много частичных прикосновений: в редких случаях совершенно самоотверженной любви, иногда в молитве, особенно во время богослужения-определенно чувствуешь выход из себя и вхождение в тебя "не твоего"; во многих случаях жизни, когда явная помощь Божия не может быть объяснена никак иначе; это -- уже не вера, а знание -- точные и понятные сигналы с того света. Все остальное -- вера, "любовью к Богу споспешествуемая".
Особый наш крест -- отдаленность наша -- по времени, от времен Христа. Но "блажении невидевшие и уверовавшие". Как труден путь ко Христу сейчас, когда мы не видим ни Христа, ни людей только что видевших Его, когда мы почти не видим людей, действительно любящих Его.
Представить только, что мы могли бы (только временем отделены мы от этого) видеть Христа своими глазами, слышать Его, слышать проповедь Павлову или Петрову!
Предмет моих постоянных размышлений и наблюдений -- греховная психология, вернее, психический механизм падшего человека. Вместо внутреннего постижения -- рассудочные процессы; вместо слияния с вещами -- пять слепых чувств (поистине "внешних"); вместо восприятия целого -- анализ. К райскому образу гораздо ближе люди примитивные, с сильными инстинктами, неспособностью к анализу и логике. Какую греховную работу мы совершаем над детьми, развивая в них все черты падшей души.
Почему так трудно дается людям вера, откуда эти сомнения, периоды упадка, отчего она временами вовсе уходит, хотя мы бы все дали, чтобы ее удержать. Во-первых -- тут прямое дьявольское искушение. Удивительно было бы, если этого не было в самом для нас главном. Во-вторых, мы часто хотим и ждем доказательств, т. е. отступаемся от подвига веры, ищем прямого знания. Но все же каждый имеет хоть небольшой опыт веры, опыт ее животворности, и за это надо держаться.
Люди много способны понять в жизни, многое тонко подмечают в чужой душе, но какое редкое, почти не существующее явление -- чтобы человек умел видеть самого себя. Тут самые зоркие глаза становятся слепы и пристрастны. Мы бесконечно снисходительны ко всякому злу и безмерно преувеличиваем всякий проблеск добра в себе. Я не говорю уже о том, чтобы быть к себе строже, чем к другим (что собственно и требуется), но если бы мы приложили к себе хотя бы те же мерки, как к другим -- и то как на многое это открыло бы нам глаза. Но мы безнадежно не хотим этого, да и не умеем уже видеть себя, и так и живем в своей слепой успокоенности.
А наша духовная жизнь даже и не начиналась, и не может начаться, пока мы не сойдем с этой ложной позиции.
Если есть дружба, даже не дружба, а просто добрые отношения, то прежде чем рвать их из-за какого-нибудь недоразумения, надо применить правило Иисуса сына Сирахова, как бы очевидна ни была вина друга:
Гл. 19 ст. 13. "Расспроси друга твоего, может быть не сделал он того; а если сделал, пусть вперед не делает" (какое евангельское терпение и кротость!).
Ст. 14. "Расспроси друга твоего -- может быть не говорил он того; а если сказал, пусть не повторяет того".
Ст. 16. "Не всякому слову верь".
Ст. 17. "Иной погрешит словом, но не от души, и кто не погрешил языком своим?"
Особенно важно последнее -- кто не погрешил словом? Как часто мы говорим злые, обидные, лживые слова в раздражении, малодушии, легкомыслии, слабости или одержимые другим грехом -- кто считает себя свободным от этих грехов.
Как любить врагов? -- Мы неуязвимы для зла, когда мы в панцире Духа, когда зло людей до нас дойти не может, когда мы с жалостью и любовью смотрим на причиняющих нам зло. Это так же, как не страшно быть на морозе с запасом тепла внутри, -- например, после пробега на лыжах.
Не надо смешивать это состояние беззлобия с самодовольной забронированностью от мира.
Анализ покаяния, -- боль от греха, отвращение от него, признание его, исповедание, решимость и желание избавления, таинственное преображение человека, сопровождаемое слезами, потрясением всего организма, очищением всех этажей души, чувство облегчения, радости, мира.
Нет ничего случайного на свете. Тот, кто верит в случай -- не верит в Бога.
Чисто моралистическое отношение ко злу в себе, стремление к самосовершенствованию -- есть поверхностное и совершенно бесплодное занятие. Если мы без Бога увидим всю бездну зла в себе -- положение наше покажется нам безвыходным. Если же мы понадеемся помимо Бога достигнуть полной праведности -- то это нас уведет в другой тупик -- самообожения.
Выход возможен и в том и в другом случае -- в признании Божьей руки над нами.
Путь ко Христу для всех нас -- отвержение своего человеческого естества, смирение -- "ему должно расти, а мне умаляться" (Иоанн 3), радоваться слыша голос Жениха. Идя ко Христу, нельзя миновать подвига Предтечи.
Если мы примем решение во всем всегда следовать голову совести, так как это голос Божий в нас, то эта решимость разовьет в нас утерянный орган богообщения.
Понятно, почему протестующими, беззаконниками, врагами Божества -- являются Каин и его потомство. Хам и все духовные "хамиты". "Закон Божий" -- это не их закон, он чужд и даже отвратителен им. Напротив, кроткие по духу "сыны Авеля" видят в законе божественном нечто свое родное, чему они добровольно и охотно покоряются, так как они "сыны Божий"; как мы, например, охотно подчиняемся традициям нашей семьи, школы, обычаям нашего народа.
Каин и Авель (Исав и Иаков) -- родоначальники двух типов людей: кроткие, пассивные и непредприимчивые "авелиты" и воинственные, активные, изобретательные "каиниты"; в частности -- славяне и западные европейцы.
"Эллинизм" у святых отцов -- у св. Григория Богослова "я достиг аттического совершенства" (письмо 128); непрерывно цитирует Гомера, Пиндара, стоиков, Платона, вспоминает об Афинах.
Сократ по душевному своему складу православен; одна из существенных черт православия -- озаренные благодатью сердца "в глиняных сосудах" (Кор. 4, 7). То же пленяет и у Сократа.
Сегодня, объясняя мистику Сократа, я наткнулся на такой образ. Как он заставлял "рождать" своих собеседников собственную мысль. Своими вопросами он создавал страшно разреженную атмосферу вокруг своего собеседника, он уничтожал все ответы и решения, взятые готовыми, со стороны: наконец, собеседник чувствовал себя как мышь под колоколом воздушного насоса, он идейно задыхался и с напряжением и натугой рождал в эту пустоту свою мысль.
В эвристическом методе Сократа поразительны смирение и кротость. Вместо того, чтобы сразить оппонента одним резким ударом -- терпение матери, ведущей ребенка, подымающей его много раз и опять направляющей.
Свободное копирование
