И вот настал день от дней.
Нужно ли говорить, что Равдоникаса слушали затаив дыхание, боясь пропустить слово, интонацию. Говорил он, как всегда, ярко, темпераментно, убежденно. Не повторял слово в слово своего ленинградского доклада, говорил меньше о Городцове, больше — об Арциховском. В центре внимания оказалось «Введение в археологию», где выявились прежде всего притупление классовой ненависти, а затем уже формализм и проклятое Артемьево эстетство. И, разумеется, космополитизм (впрочем, тогда этот термин не получил еще специфического оттенка пятидесятых годов): почему так превознесен, например, римский плуг? Конечно, не остался без внимания и формально-типологический метод: он был приравнен во всех отношениях к вейсманизму-менделизму-морганизму. Все это было облечено в очень четкие, заостренные фразы, разившие прямо как кинжалы.
Наши корифеи, кажется, еще не знали, как себя вести под этим огнем. Выступил Блаватский с пространными похвалами Фармаковскому. Киселев произнес длинную критическую речь ни о чем, как он хорошо умел делать. Из молодых говорил Монгайт — тоже как-то неопределенно. В перерыве ко мне подошел Жора Федоров:
— Слушай, что все уши развесили! Давай огрызнемся как следует! Покажем Равдоникасу, что не испугались его! Я записал тебя на послеобеденное заседание.
— Да я не хотел выступать. Тем более — впереди старших…
— Что ты! Ты же председатель местко-ома! И думать нечего! Тебе дадут слово вскоре после начала, так что готовься.
И я устыдился. Настал, видимо, час, когда надо сказать, что думаешь. Признаюсь, я не знал еще в полной мере, чем такая откровенность тогда кончалась.
Когда дали слово, начал даже с шутки: вот-де за обедом взял «Введение», чтобы посмотреть, чем эта книга так плоха, как говорит докладчик, и вот — не нашел тех страшных грехов. Книга как книга. Заострена. В частности — против норманизма. Значительно слабее, чем защита учителя, оказалось мое контрнападение: оно было построено по принципу «а ты кто такой?» (норманизм Равдоникаса выступал достаточно ясно, что называется, лежал на поверхности). Восприняли меня, кажется, доброжелательно и даже с каким-то облегчением: все же первый сказал понятно, что не согласен с докладчиком.
Потом говорил Жора — и мы с ним во всем соглашались, что редко бывало обычно. И состоялась дискуссия: Равдоникасу возражали многие, вспоминали его собственные ошибки, так что Арциховский мог сказать: «И этот человет еще хочет чему-то нас учить!» Били и по тем, кто хотел бы остаться в тени. Помню яркую речь Воронина против Каргера.
В общем, мы сбили нашего Лысенко с позиции. В заключительном своем слове Равдоникас говорил уже, что его не так поняли, что он и не думал о взаимоисключающих школах, а лишь стремился вскрыть недостатки науки — для ее же, конечно, пользы. Персонально никому не отвечал, кроме Арциховского. Третьяков, заключая, еще раз подчеркнул, что не может быть и речи о каких-то двух школах, что все мы принадлежим к школе Марра. И пожурил Арциховского за резкие слова о Равдоникасе.
Можно сказать, что игра эта кончилась вничью. Теперь-то я понимаю, что попросту ЦК не хотел в тот момент новой волны: чуть раньше или чуть позже Равдоникас и его присные могли бы одержать и решительную победу, невзирая на наш с Жорой щенячий визг.
А теперь мы удостоились одобрения старших. Блаватский (единственный раз за всю мою жизнь!) подарил мне свою книжку[1].
— М-м-м — доогой, мне особенно пвиятно сдевать вам этот м-м-м — подавок в знак того, что нам — стаушим отвадно — м-м-м — видеть в моодых такой — м-м-м — запав. То есть что мы — м-м-м-недаом на вас надеялись еще в студенческие ваши годы.
И где-то в углу лестничной площадки Артемий тайком крепко пожал мне руку, пробормотав:
— Бладодарю!
Тогда мне все это было, разумеется, очень приятно, но немного отравлял привкус какой-то стьщливой таинственности. Ах, они были много умнее меня и знали, что все может еще по-разному обернуться и для них, и для меня.
Итак, ничего не изменилось как будто, только вскоре Третьяков ушел из аппарата ЦК (он этого очень хотел и добивался).
Свободное копирование
