Мои воспоминания - 180

 Из Прочного Окопа дали мне семерых конвойных казаков Кубанского войска по билету, выданному мне в Ставрополе. Они должны были сопровождать меня до первого казачьего поста; эти посты были расположены на почтовой дороге, кажется, в расстоянии 7 верст один от другого; они состояли из шалаша, в котором жили казаки и стояли их лошади, с высокою вышкою над шалашом, с которой казаки наблюдали, не подходят ли где горцы из-за Кубани, и из высокого столба перед шалашом, обтянутого смоляной пенькою с тем, чтобы при виде подходящих горцев можно было его легко зажечь и тем сделать так называемую тревогу в ближайших селениях. Не успел я выехать из Прочного Окопа, как увидал, что шестеро из моих конвойных вернулись, а седьмой поскакал вперед, чтобы передать врученный ему мой билет на взимание конвойных на первом посту, и вскоре скрылся из виду. При подъезде моем к этому посту он возвращался, а новый конвойный с билетом ускакал вперед, чтобы на втором посту отдать вышеупомянутый билет. Таким образом конвоировали меня по земле кубанских казаков. Когда же я переехал в область черноморских казаков, то конвой из семи казаков сопровождал меня исправно; <а так как> днем не было опасности ехать в этих местах по почтовой дороге, то я <сам> отпускал конвойных, кроме того, у которого находился вышеупомянутый билет.

 Казаки вообще жили довольно зажиточно; кубанские, между которыми было много переселенцев из Великой России, казались молодцами в их красивой одежде по образцу одежды горцев. Позы, которые они принимали, собираясь в кружки в своих станицах, были живописны. Напротив того, черноморские казаки, большей частью потомки знаменитых запорожцев или переселенцев из Малой России, казались вялыми и неуклюжими, но они были усерднее к службе, вернее при исполнении возложенных на них обязанностей, и многие из них оказывали необыкновенные подвиги храбрости.

 Дорога от Прочного Окопа проложена недалеко от левого берега р. Кубани, за которою виднеется хребет невысоких Кавказских гор; снежная вершина самой высокой горы, Эльбруса, видна еще из Ставрополя.

 Вареникова пристань, при которой предположено было устроить переправу через р. Кубань, находилась в области черноморских казаков, а потому я находил нужным о данном мне поручении переговорить с атаманом этих казаков, генерал-лейтенантом [Николаем Степановичем] Завадовским, для чего и остановился в Екатеринодаре. Завадовский принял меня очень любезно и просил переехать в его дом, в котором уступил мне свой кабинет, и впредь, при проезде моем через Екатеринодар, всегда останавливаться у него. Из моего с ним разговора ясно было, что и он крепко не желает осуществления проекта устройства сообщения между Варениковой пристанью и укреплениями на Восточном берегу Черного моря. Он <мне> говорил, что вся тяжесть работ по устройству сообщения ляжет на черноморских казаков, которых он называл "обидной, угнетенной нацией", и что эти казаки и без того чрезвычайно обременены служебными откомандировками. Впоследствии я узнал, что он опасался того, что, по устройстве этого сообщения, пространство между Таманью на Азовском море и Варениковой пристанью, на котором поселены черно морские казаки, может отойти в ведение начальника Черноморской береговой линии, <через что и он будет подчиняться этому начальнику>, а если бы этого и не случилось, то во всяком случае в укреплении, предположенном на левом берегу р. Кубани у Варениковой пристани, будут стоять войска береговой линии, ему не подчиненные, и он не желал близкого соседства таких войск.

 Завадовский незадолго перед этим женился на вдове, сестре генерал-майора Пулло{[1]}, о злоупотреблениях которого в Чечне я много слышал в Ставрополе, где утверждали, что эти злоупотребления были причиной возмущения тамошних горцев. В Ставрополе мне был вручен пакет, содержание которого мне было неизвестно; оказалось, что в нем заключался вызов Пулло в Петербург. Конечно, это сильно озадачило Пулло и его родных; он более на Кавказ не возвращался, вскоре был уволен от службы и жил в Москве.

 На другой день моего приезда в Екатеринодар я услыхал в смежной с моей комнате разговор Завадовского на совершенно непонятном мне языке; оказалось, что он говорил на малорусском наречии с приходившими к нему черноморскими казаками, тогда как со мной и в своем семействе он говорил чисто по-русски с небольшим малороссийским акцентом. {Таким образом, он, зная один русский язык, говорил им по обстоятельствам более или менее чисто: с русскими дамами говорил он без всякого акцента, с русскими офицерами с небольшим малороссийским акцентом, с начальствующими лицами акцент был заметнее, а с своими подчиненными черноморскими казаками совершенно непонятным мне малороссийским наречием.}