Мои воспоминания - 142

 6 декабря 1837 г. я был произведен в капитаны. Е. Г. Левашова, поздравляя меня с производством, находила, что в мои лета очень хорошо получить этот чин и что служба в инженерах путей сообщения приятнее других, и в особенности по неимению в ней тех отношений, которые существуют в других службах между начальниками и подчиненными. Находясь под впечатлением только что испытанных от Глазера неприятностей, я сказал Левашовой, что это так кажется со стороны тем, которым неизвестны подробности нашей службы, что, не говоря уже об испытанных мной при работах на заводе неприятностях, я и в настоящее время испытываю новые, и рассказал вкратце вышеописанную историю мою с Глазером. Из вопросов Е. Г. Левашовой, а также по тому вниманию, которое она и бывшие во время нашего разговора в ее кабинете ее муж и Н. X. Кечер обращали на каждое мое слово, я видел, что эта история была уже им известна и что она им была передана в таком виде, чтобы меня очернить в их глазах. Это мог сделать только близко с ними знакомый И. Ф. Гильдебрандт, которому сплетни Глазера были переданы его зятем, нашим инженером Палибиным. Гильдебрандт думал этими сплетнями отклонить возможность принятия Левашовыми предложения моего жениться на их дочери, а о предполагаемом с моей стороны предложении мои и их знакомые в это время говорили еще более прежнего. Данное мной Левашовой объяснение сплетен Глазера меня вполне оправдало в ее глазах, и, следовательно, козни Гильдебрандта и Палибина в этом случае были неудачны.

 Я уже говорил, что живший со мной А. С. Цуриков был большой фразер и любил отпускать разные остроты. Эти остроты часто касались наших религиозных обрядов; между тем в то же время Цуриков был богомолен; часто молился, ходил к обедне и даже в дальние монастыри на богомолье; это было началом того ханжества, которому он вполне предался впоследствии. Еще в 1835 г., когда мы, живя в доме дяди моего князя Дмитрия Волконского, говели вместе, он, читая целую неделю одни священные книги, требовал, чтобы и я оставил всякое другое занятие, и был очень недоволен, когда я говел только до четверга; он требовал, чтобы я говенье продолжал до субботы. Исповедовался я в своем приходе; священник на исповеди сказал мне, что он знает мои грехи и что, если на его вопрос я дам обещание не впадать в них более, это значило бы заставить меня говорить новую ложь, и еще стоя перед престолом Божиим (он исповедовал меня в алтаре), а так как все же лучше, что я прибегаю к церкви, чем если бы я совсем забыл ее, то он разрешает меня от грехов, советуя наблюдать за собою и стараться не впадать в прегрешения, и в особенности остерегаться от таких, в которые я еще не впадал, что при доброй воле и некоторой энергии, как он полагает, не представит затруднения. Я рассказал об этой исповеди Цурикову, который был ею недоволен и пошел в пятницу вечером исповедоваться у священника другой ближайшей к нам церкви во имя Троицы в Зубове. Вдруг прибежал он домой взбешенный донельзя и, позабыв все свои приготовления к св. причастью, разразился самою неприличной бранью, объяснив мне, что он думал найти в лице его исповедовавшего священника, а нашел жандарма в голубой рясе (намекая на голубой цвет жандармских мундиров), который спросил у него, не принадлежит ли он к какому-либо тайному обществу, замышляющему недоброе против Государя. Тем говенье и кончилось.

 В 1837 г. Цуриков ходил пешком в Хотьков монастырь{[1]} и в Троицко-Сергиевскую лавру перед самым праздником Рождества Христова, несмотря на сильные метели и довольно значительный холод. Я никак не мог уговорить его отложить богомолье до более удобного времени. Что же вышло из этого опасного для здоровья путешествия? Цуриков, вернувшись в Москву, часто в разговорах в обществе осуждал корыстолюбие монахов и монахинь и вообще их поведение во время богослужения, представляя их в лицах, и в особенности крылошанок{[2]}, подбегавших к нему в Хотьковом монастыре с предложением что-то прочитать или кого-то помянуть и требуя за это платы, говоря: "Барин, пожалуйте хоть копеечку". Рассказы Цурикова были смешны, но многим не нравились.

 Я уже говорил, что старшая из сестер Цурикова, Варвара Сергеевна{[3]}, была замужем за С. В. Абазою. Они зиму 1837/38 г. жили в нижнем этаже дома Аггея Васильевича Абазы{[4]}; бывал я у них почти каждый день и через это стал часто бывать у последнего, с которым был прежде знаком только по исполнению поручений, которые мне давал к нему зять мой С. А. Викулин. Я часто у него обедал с его многочисленным семейством. Из его дочерей замечательна была своею красотою старшая, Прасковья{[5]}, в это время невеста флигель-адъютанта Львова{[6]}, известного музыканта, а из сыновей и тогда казался наиболее способным юношею Александр{[7]} (впоследствии государственный контролер, министр финансов[8] и председатель Департамента экономии в Государственном Совете).