Бланкенбург - 1

115. Бланкенбург

Это был чистенький курортный городок. Непосредственно за ним начинались горы Гарца, покрытые буковым лесом. Везде были дорожки, и в местах с хорошим видом стояли скамейки с надписями "герцоаугенблик" или какой-нибудь иной "аугенблик" [(вдохновение)]. На горе возвышался замок герцога Брауншвейгского. В это время герцог жил в замке. Два его сына в офицерской форме носились на мотоциклетах. Они были удалены из гитлеровской армии, как недостаточно благонадёжные.

Население Бланкенбурга было не то, что на Рейне. Это были люди, вышедшие в отставку, обзаведшиеся собственностью и извлекавшие из неё деньги, сдавая помещения приезжавшим курортникам. В большинстве это были люди жёсткие и скупые, рабы марки. Идеалом их было иметь собственный "гешефт" [(бизнес)].

Место работы киевлян находилось теперь за четыре километра от их жилья. Выходить надо было ещё до рассвета, идти в темноте за город. Потом тянулась дорога, обсаженная яблонями и черешнями, в это время года голыми. Входили в лес, дорога поднималась в гору. Вырисовывались на бледном небе здания бывшего ресторана.

Место это называлось Регенштейн. В главном зале ресторана висела большая картина, изображавшая рыцарский турнир. Отопление и освещение газовое. Слева от зданий находились остатки какого-то замка или укрепления. Остались только пещеры, выдолбленные в скале. Прямо же находился глубокий обрыв. Внизу видны были верхушки деревьев. Беженцы, работавшие на вершине, не знали, что вся гора источена, как муравейник подземными ходами и залами, в которых сложены неисчислимые запасы на ведение войны многие годы.

На работу теперь поставлены и женщины, кроме Дюк и Зориной (по возрасту) и Коржеевой, которая обзавелась младенцем. Ясутова работала полдня, у неё была девочка трёх лет.

Когда было уже совсем темно, шли обратно, но ещё не в зал. Сначала заходили в столовую "Эрголлюнг", где толстый заведующий-наци наделял всех водой, в которой плавало немного картошки и много брюквы. Человек мог выпить очень много этой воды без насыщения, уподобляясь фильтру. Потом шли в заведение фрау Роппе, на котором висела вывеска "Чёрный медведь". Все были уставшими, голодными и обозлёнными.

Иногда разбиралась жалоба Ясутова на Серёжу, дразнившего Катю Ясутову. Ясутов требовал наказания, грозя, что он сам его накажет. Чехонина, краснея и бледнея, защищала Серёжу, но потом соглашалась поставить его на колени.

Вечером ещё закусывали. Ия Григорьевна Петрученко намазывала хлеб повидлом, несколько раз перенося часть повидла с одного куска на другой, чтобы никого не обидеть из членов своего семейства. Ясутова, похожая на цыганку, шепталась около печки с Коржеевой:

– Ты знаешь Катьку в "Эрголлюнге", ну да, ту самую, что крутит с этим толстым немцем...

Из-за одеяла раздавался голос Ясутова: "Подите сюда!". Когда Ясутов сердился на жену, он переходил с ней на "вы".

–Что вы там лясы точите? А за ребёнком вы не смотрите.

– Да как же за дитём иначе смотреть? Уж я кажется так, как никакая мать. Раздавался сухой звук пощёчины, и Ясутова выходила из-за перегородки, размазывая по лицу слёзы и грязь. Через минуту слышался несколько пониженный шепот:

– Так вот эта самая Катька стала крутить с Фрицем, а толстый немец...

В другом углу сидели госпожа Дюк с Зориной. Дюк повысила голос и обратилась ко всем:

– Господа! Фрау Раппе велела передать, чтобы воду не смели брать в доме, наливают на пол, а чтобы ходили за водой к крану на дворе.

Голос её становился твёрдым и слова звучали приказанием, как если бы она сама при этом перевоплощалась в фрау Раппе. Затем она вернулась к своему разговору с Зориной:

– Да, так я сижу за табльдотом, было это на одном прибалтийском курорте, а там было много немцев. Я, значит, делаю вид, что по-немецки не понимаю. Немцы видят, молодая, интересная дама, и начинают прохаживаться на мой счёт. Через неделю я возьми да заговори по-немецки. Вы можете себе представить, как они были сконфужены.

– Простите, я вас покину. Чехонина пошла вниз, она наверно стащит у меня пару брикетов.

И Зорина пошла вслед за Чехониной, по дороге немного подвинув шкаф, стоявший между её и чехонинской территорией. Через десять минут вернулась Чехонина:

– Что за чудеса! – вскричала она, – этот шкаф как живой, всё ползёт в мою сторону. Скоро нельзя будет пролезть между шкафом и кроватью.

Кто-то стал уже ложиться спать. На антресолях показались два каких-то немца. Они стали рассматривать сверху зал, как посетители зоопарка рассматривают семейство бурых медведей в клетке. Потом они ушли.

Дюк читал книгу. Над столом горела люстра, "фердункели" плотно закрывали окна[1]. Часы показали десять. Ясутов без предупреждения выключил свет.

– Дурак, – сказал в темноте голос Дюка.

– От дурака слышу, – ответил голос Ясутова.

Голос Коржеевой, вероятно обращённый к Ясутовой, продолжал излияния:

– Мой Володька вахлак. Он не может достать "киндервагена" [(детскую коляску)]. Каждая паршивая немка имеет "киндерваген". Володька – шляпа. Я не знаю, чего я за него вышла. А за мной ухаживали такие мировые парни...

Понемногу в разных углах послышался храп. В полночь раздался громкий стук. Это Зорина, оступившись спросонья, скатилась вниз по лестнице. В два часа ночи зазвучали сирены "алярма". Ясутов и Коржеев схватили детей и побежали в бомбоубежище, высеченное в скале. Остальные продолжали спать.

С немецкими инженерами отношения были вежливые, но безразличные. Когда Бургхардт посылал киевлян на физические работы по разгрузке прибывших ящиков, они не отказывались, но шли только при условии, что идут работать и немецкие инженеры.

Впрочем, один немецкий инженер пользовался общей любовью. Звали его Шуман. Он не имел обычной немецкой военной выправки и ходил в пальто, подпоясанном сверху верёвкой. Когда между немцами начинались политические разговоры и кто-либо говорил: "Мы ещё вернёмся на Украину", Шуман подмигивал Глебу или Петренко и говорил: "Гм! Оптимист!". Когда Шуман должен был переехать из комнаты в комнату, Ясутов и Глеб добровольно пошли ему помочь. Он переезжал в комнату, из которой выезжала немка. Пришлось вынести её вещи и внести их в другую комнату, в которой висел портрет Гитлера.

– А это, пожалуйста, снимите, – сказала она.

Портрет Гитлера был поставлен в угол лицом к стенке. Немка предложила Глебу и Ясутову деньги. Они отказались. Тогда она наполнила вином стаканы. Значит, есть немцы, которые не любят Гитлера, подумали они.

Было голодно. Оля купила мешок картошки у голландцев, которые приехали вместе с киевлянами с Рейна.

Жизнь в Бланкенбурге была не столько тяжела благодаря враждебному немецкому окружению, сколько благодаря внутренней неприязни, существовавшей между беженцами различных слоев и разного воспитания, которые брошены в одну большую западню. У Мопассана есть рассказ, где хозяйка бросила свою собаку в глубокую яму. Потом она решила бросать ей пищу в яму. Через несколько дней кто-то сбросил в яму вторую собаку. Она стала загрызать первую. Глебу казалось, что беженцы в "Чёрном медведе" напоминали собой этих собак в яме.

Однажды, придя на работу, киевляне увидели здания Регенштейна в огне. Пожар произошёл от газового отопления. Теперь их перевели в город.

С Олей происходили иногда комические происшествия из-за немецкого языка. Однажды она встретила на улице немку, старую деву, которой была подчинена по службе. Желая быть вежливой, Оля хотела спросить немку:

– Ви гетест иннен?

Но спросила:

– Ви гайсен зи?[2]

Немка удивилась, но ответила:

– Фрауляйн Краузе.

Другой раз с Олей заговорила в саду посторонняя немка. В разговоре она спросила Олю:

– Сколько вам лет? Ви альт зинд зи? На что Оля ответила:

– Фифцен, пятнадцать [(вместо – fünfzig, пятьдесят)].

Немка удивилась и сказала:

– Эс ист унмеглих [(Это невозможно)].

Несмотря на мрачное настроение, а, может быть, и благодаря тому мрачному настроению, которое вызывалось и условиями работы, и тяжёлой атмосферой, существовавшей в царстве фрау Раппе, Беклемишевы старались в свободный день убежать куда-нибудь в лес. Однажды Глеб на такой прогулке познакомился со старым немецким инженером. Ему было уже 80 лет и он находился на пенсии. Они разговорились, насколько позволяло ограниченное знание Глебом немецкого языка. На его примере Глеб мог убедиться, что среди старых немцев были люди не похожие на новую породу, выросшую в нацистской Германии.

Иногда вечером шли в кино. Часто картина прерывалась "алярмом". Публика шла в подвал, превращённый в примитивное бомбоубежище при помощи деревянных балок и подпирающих их брёвен. В подвале сидели совсем юные немцы, одетые в военную форму. Забывая о грозной опасности, нависшей над их страной и над ними самими, они флиртовали с такими же юными Гретхен.

Иногда картина переносила Олю и Глеба в другую жизнь, заставляя забыть о безрадостном настоящем. Но тушили свет в зале, и они выходили на совершенно тёмную улицу. Чтобы не наталкиваться друг на друга, люди носили на груди слабо фосфоресцирующие кружки. Они возвращались в военную обстановку.