Ирпень

94. Ирпень [1939]

Ещё не было войны. Но в воздухе что-то носилось. Люди, привыкшие к постоянной опасности, к тому, что их хватали и ссылали, чуяли какую-то новую опасность. Беклемишевы с нескольким профессорами Института поехали весной на левый берег Днепра. Там у самого Днепра стояло село Выгуровщина.

Предполагалось нанять там несколько хат, чтобы не уезжать далеко от Киева. Однако село производило страшное впечатление. Породистый скот был похож на скелеты. Соломенные крыши хозяйственных построек употребили в качестве корма для скота. У самих крестьян вид был голодный. А ведь это был 1939 год, а не 1933 – год всеобщего голода.

Устраиваться в качестве дачника в таком селе было немыслимо, в нём надо было самим голодать, либо ожидать, что тебя зарежут ради куска хлеба и куска колбасы... А кругом была цветущая весна. Птицы щебетали в лесу. Зелень радовала глаз. Воды Днепра отражали небо, как и при Владимире Святом.

Беклемишевы поехали в Ирпень. Они наняли две комнаты в доме железнодорожника. Он каждый день уезжал на службу в Киев. Дома оставалась жена, ещё не старая, но измождённая и преждевременно состарившаяся женщина. Сзади дома был довольно большой фруктовый сад. Мелкая Бучанка была недалеко, а до речки Ирпень ходьбы было минут сорок.

У хозяина было две собаки, гончая Шут и сеттер-гордон Ярыга. Шут считался злым и сидел на цепи. Оля, у которой была особая способность ласково обходиться с животными, быстро покорила собачье сердце Шута, и хозяин разрешил спускать его с цепи. Теперь Беклемишевы ходили на Ирпень и на Бучанку с тремя собаками: с Шутом, с Ярыгой и со своим Боем. Бедный Бой был слаб, ему шёл уже тринадцатый год. Прежде прекрасный спортсмен, он теперь с трудом поспевал за людьми и собаками и стал к старости раздражительным. Как-то Оля спросила хозяйку, были ли у неё дети.

– Дети-то были. Дочку украли во время голода. Исчезла дочка, надо полагать, съели. А сын есть, только не тут. С нами не живёт.

Из скупых слов хозяйки можно было понять, что сын в тюрьме и по какому-то уголовному делу.

В Ирпень к Беклемишевым приехала Адя Белинг и с ней Мария Максимилиановна, приехавшая в Киев из Москвы. Это был последний раз, когда Глеб видел эту мужественную женщину. Она потеряла мужа, сына, одна дочь была в ссылке, другая заграницей. Она жила на развалинах своей, когда-то дружной и крепкой семьи, и она не сгибалась перед судьбой.

Адя привезла много новостей и газеты. В газетах был снимок Риббентропа с Молотовым. Сзади их как бы благословлял Сталин. Крутой поворот советской политики, для всех неожиданный. Что-то будет завтра?

– Вчера, – рассказывала Адя, – я выполняла "общественную нагрузку", монтировала стенгазету. Чуть не полгазеты занимала фигура нациста с оскаленными зубами и с окровавленным топором в волосатой руке. Сегодня думаю, что же делать? Выходит, у нас дружба с Гитлером.

Звоню к секретарю парткома, спрашиваю, как быть, оставить нациста или, принимая во внимание пакт о дружбе, снять. Секретарь отвечает: дружба – это по государственной линии, а мы продолжаем свою критику нацизма. Хорошо. Я продолжаю свой монтаж. А через полчаса секретарь звонит. Вы, говорит, нациста всё же уберите. Я отвечаю: у меня стенгазета готова. Получится пустое место. Что же делать? – "А вы, – говорит, – вместо нациста виньетку какую-нибудь нарисуйте".