В 1909 году отец гостил у г. Черткова в Крекшине и там в первый раз он написал формальное завещание, скрепленное подписью свидетелей.
Как это завещание писалось, я не знаю и говорить об этом не буду.
Потом оказалось, что и это завещание было недостаточно твердо юридически, и в октябре 1909 года его пришлось переделать снова.
О том, как писалось новое завещание, прекрасно рассказывает Ф. А. Страхов в статье, помещенной им в "Петербургской газете" 6 ноября 1911 года.
Ф. А. Страхов выехал из Москвы ночью. Софья Андреевна, "присутствие которой в Ясной Поляне было крайне нежелательно для того дела", по которому он ехал, по его предположениям, должна была находиться еще в Москве.
Дело это, как это выяснилось на предварительном совещании В. Г. Черткова с присяжным поверенным Н. К. Муравьевым, состояло в том, что ввиду преклонного возраста Льва Николаевича явилась неотложная необходимость обеспечить его волю посредством более прочного юридического акта.
Страхов привез с собой проект завещания и положил его перед Львом Николаевичем.
"Дочитав бумагу до конца, он тотчас же подписал под ее текстом, что согласен с тем, что в ней изложено, а затем, подумав, сказал:
"Тяжело мне все это дело. Да и не нужно это — обеспечивать распространение моих мыслей посредством разных там мер... да и не может пропасть бесследно слово, если оно выражает истину и если человек, высказывающий это слово, глубоко верит в истинность его. А эти все внешние меры обеспечения—только от неверия нашего в то, что мы высказываем".
Сказав это, Лев Николаевич вышел из кабинета.
После этого Страхов стал соображать, что ему делать дальше, — уехать ни с чем или возражать.
Решив возражать, он стал доказывать отцу, как больно будет его друзьям слушать после смерти Льва Николаевича упреки в том, что он, несмотря на свои взгляды, ничего не предпринял для осуществления своего желания и тем способствовал переводу своей литературной собственности на своих семейных.
Лев Николаевич обещал подумать и опять ушел.
За обедом Софья Андреевна, "по-видимому, была далека от всякого подозрения".
Однако в отсутствие Льва Николаевича она спросила г. Страхова, зачем он приехал.
Так как, "кроме вышеизложенного" дела, у Страхова были другие дела, то он "с легким сердцем" сообщил ей о том и другом, разумеется умолчав о главной миссии.
Далее Страхов описывает вторую свою поездку в Ясную, когда уже был заготовлен новый текст завещания с рядом поправок.
Когда он приехал, "графиня еще не выходила".
"Я вздохнул свободнее".
Сделав свое дело, "прощаясь с Софией Андреевной, я внимательно всмотрелся в ее лицо: полное спокойствие и радушие по отношению к отъезжающим гостям было настолько ясно на нем выражено, что я нимало не сомневался в ее полном неведении.
Я уезжал с приятным сознанием тщательно исполненного дела, долженствующего иметь несомненные исторические последствия. Только маленький червячок копошился где-то внутри меня: то были угрызения совести, причинявшие мне некоторое беспокойство за конспиративный характер наших действий".
Но и на этом тексте завещания "друзья и советчики" отца не нашли возможным остановиться и переделали его вновь, и на этот раз уже окончательно, в июле 1910 года.
Последнее завещание было написано отцом в Лимоновском лесу, в трех верстах от дома, недалеко от имения Черткова.
Такова печальная история этого акта, долженствовавшего иметь "исторические последствия".
"Тяжело мне все это дело, да и не нужно", — сказал отец, подписывая подсунутую ему бумагу.
Вот настоящее его отношение к своему завещанию, не изменившееся до конца его дней.
Разве этому нужны доказательства?
Мне кажется, что достаточно хоть немного знать его убеждения, чтобы в этом не сомневаться.
Разве мог Лев Николаевич Толстой обратиться к защите суда и закона?
И разве он мог скрывать этот поступок от своей жены, от своих детей?
Если в постороннем человеке, в Страхове, где-то копошился маленький червячок угрызения совести за "конспиративный" характер его действий, что же должен был испытывать сам Лев Николаевич?
Ведь он оказался в положении действительно безвыходном.
Рассказать все жене — нельзя. Потому что это огорчило бы друзей. Уничтожить завещание — еще хуже. Ведь друзья страдали за его убеждения — нравственно и некоторые даже материально: были высылаемы из России. И он чувствовал себя перед ними обязанным.
А тут еще обмороки, прогрессирующая забывчивость, ясное сознание близости могилы и все увеличивающаяся нервность жены, сердцем чующей какую-то неестественную обособленность мужа и не понимающей его.
А если она спросит его: что он от нее скрывает? Не сказать ничего или сказать правду?
Ведь это же невозможно.
Что же делать?
И вот тут давно лелеянная мечта об уходе из Ясной Поляны оказалась единственным выходом.
Свободное копирование
