Мои воспоминания - 104

Мне удалось посетить тетю Машу через месяц после похорон отца.

Как только она от келейницы узнала о моем приезде, она послала за мной в монастырскую гостиницу. Нам обоим интересно было видеться: ей — чтобы узнать от меня подробности болезни и смерти отца, мне — чтобы слышать от нее рассказ об его пребывании в Шамардине.

Я пробыл несколько часов в ее маленькой уютной келье и давно не проводил время так интересно и приятно. Рассказы ее передать на бумаге невозможно. Так много было в них искренности и душевной простоты, и так еще остро было ее горе после смерти любимого брата, что часто какой-нибудь один взгляд или слеза говорили больше, чем целая фраза.

— Вот на этом же стуле, на котором ты сидишь, он сидел и все мне рассказывал. А как он плакал, особенно когда Саша привезла ему из Ясной Поляны от всех вас письма.

Когда приехала Саша со своей подругой[1], они стали рассматривать карту России и обдумывать маршрут на Кавказ. Левочка сидел грустный и задумчивый.

— Ничего, папа, все будет хорошо, — пробовала подбадривать его Саша.

— Ах вы, бабы, бабы, — с горечью возразил отец,— что ж тут хорошего.

Я так надеялась, что он тут приживется, ему тут было бы хорошо.

Ведь даже дом нанял на три недели. Я никак не думала, прощаясь с ним вечером, что я его больше никогда не увижу. Напротив, он даже говорил мне: "Вот как хорошо, теперь будем видеться часто". Уходя от меня, он даже пошутил.

Надо тебе сказать, что незадолго перед тем здесь был случай, о котором я ему рассказала. Ночью распахнулась входная дверь, и кто-то стал ходить по коридору и стучать палкой в стену. Мы с келейницей, конечно, перепугались и заперлись в наших внутренних комнатах. Всю ночь этот стук не прекращался. Утром, когда келейница вышла, все оказалось цело и двери наружные заперты. Так мы и решили, что это "враг" стучался. Так вот, когда Левочка от меня уходил, он запутался в дверях и долго не мог найти выхода. Келейница ему посветила, а он обернулся ко мне и говорит: "Вот и я, как враг, запутался в твоих дверях". Это и были его последние слова. А ночью он неожиданно уехал.

Гостиная Марии Николаевны была вся увешана портретами близких ей людей, и между ними несколько монахов и старцев.

— Это портрет старца Иосифа. Левочка тоже обратил на него внимание, он сказал: "Какое доброе, хорошее лицо". Жаль, что он с ним не видался. Иосиф мог бы с ним говорить. Он покорил бы его своей добротой. Это не то что Варсонофий. Ведь ты знаешь, Левочка виделся с отцом Иосифом; только давно, лет двенадцать назад, я устроила тогда это свиданье[2]. Они долго разговаривали, и отец Иосиф сказал о нем, что у него слишком гордый ум и что, пока он не перестанет доверяться своему уму, он не вернется к церкви. Ведь с тех пор Левочка стал гораздо мягче.

Дай бог, чтобы все так же сильно верили, как он.

Очень тяжелое испытание пережила тетя Маша, когда старец Иосиф, у которого она была на послушании, запретил ей молиться об умершем брате, отлученном от церкви.

Ее непосредственная душа не могла помириться с суровой нетерпимостью церкви, и она одно время была искренно возмущена.

Другой священник, к которому она обратилась с тем же вопросом, тоже ответил ей отказом.

Марья Николаевна не смела ослушаться духовных отцов, и вместе с тем она чувствовала, что она не исполняет их запрета, потому что она все-таки молится, если не словами, то чувством.

Неизвестно, чем кончился бы у нее этот душевный разлад, если бы ее духовник, очевидно понявший ее нравственную пытку, не разрешил ей молиться о брате, но не иначе, как келейно, в одиночестве, для того чтобы не вводить в соблазн других.