Мои воспоминания - 56

ГЛАВА XVIII

Гаршин

Мои воспоминания о Всеволоде Михайловиче Гаршине относятся к периоду моего детства, и поэтому они, к сожалению, не полны и отрывочны.

Он посетил Ясную Поляну ранней весной 1880 года.

Впоследствии я узнал из его биографии, что в эту же весну он из Тулы попал в Харьков и там был помещен в психиатрическую лечебницу.

Таким образом, объясняются некоторые шероховатости в поведении этого скромного и милого человека и бросившиеся нам в глаза странности, благодаря которым я его и запомнил при первом же его появлении в Ясной Поляне.

Никому из нас в то время не пришло в голову, что перед нами человек больной, возбужденный надвигающейся болезнью и потому не вполне нормальный.

Мы объяснили себе его странности простым чудачеством.

Мало ли у нас в Ясной перебывало чудаков!

Это было в шестом часу вечера.

Мы сидели в зале за большим столом и кончали обед.

Подавая последнее блюдо, лакей Сергей Петрович доложил отцу, что внизу его дожидается какой-то "мужчина".

— Что ему надо? — спросил папа.

— Он ничего не сказал, хочет вас видеть.

— Хорошо, я сейчас приду.

Не доев пирожного, папа встал из-за стола и пошел вниз по лестнице.

Мы, дети, тоже повскакали с своих мест и побежали за ним.

В передней стоит молодой человек, довольно бедно одетый и не снимая пальто.

Папа здоровается с ним и спрашивает: "Что вам угодно?"

— Прежде всего мне угодно рюмку водки и хвост селедки, — говорит человек, глядя в глаза отца смелым лучистым взглядом, наивно улыбаясь.

Никак не ожидавший такого ответа, папа в первую минуту как будто даже растерялся.

Что за странность? человек трезвый, скромный, на вид, по-видимому, интеллигентный, что за дикое знакомство?

Он взглянул на него еще раз своим глубоким, пронизывающим взглядом, еще раз встретился с ним глазами и широко улыбнулся.

Улыбнулся и Гаршин, как ребенок, который только что наивно подшутил и смотрит в глаза матери, чтобы узнать, понравилась ли его шутка.

И шутка понравилась.

Нет, конечно, не шутка, а понравились глаза этого ребенка — светлые, лучистые и глубокие.

Во взгляде этого человека было столько прямоты и одухотворенности, вместе с тем столько чистой, детской доброты, что, встретив его, нельзя было им не заинтересоваться и не пригреть его.

Вероятно, это же почувствовал и Лев Николаевич.

Сказав Сергею подать водки и какой-нибудь закуски, он отворил дверь в кабинет и попросил Гаршина снять пальто и взойти.

— Вы, верно, озябли, — ласково сказал он, внимательно вглядываясь в гостя.

— Не знаю, кажется, немножко озяб, ехал долго.

Выпив рюмку водки и закусив, Гаршин назвал свою фамилию и сказал, что он "немножко" писатель.

— А что вы написали?

— "Четыре дня". Этот рассказ был напечатан в "Отечественных записках"[1]. Вы, верно, не обратили на него внимания.

— Как же, помню, помню. Так это вы написали, прекрасный рассказ. Как же, я даже очень обратил на него внимание. Вот как, стало быть, вы были на войне?

— Да, я провел всю кампанию[2].

— Воображаю, сколько вы видели интересного. Ну, расскажите, расскажите, это очень интересно.

И отец стал расспрашивать Гаршина последовательно и подробно о том, что ему пришлось видеть и пережить.

Папа сидел рядом с ним на кожаном диване, а мы, дети, расположились вокруг.

Я, к сожалению, не помню точно этого разговора и не берусь его передать.

Я помню только, что было очень и очень интересно.

Того человека, который удивил нас в передней, теперь уже не было.

Перед нами сидел умный и милый собеседник, ярко и правдиво рисовавший нам картины пережитых ужасов войны, и рассказы его были так увлекательны, что мы весь вечер просидели с ним, не отрывая от него глаз и слушая.

Припоминая этот вечер теперь, когда я уже знаю, что бедный Всеволод Михайлович был в то время на границе тяжелого психического недуга, и ища в своем впечатлении о нем признаков этого заболевания, могу сказать, что некоторая его ненормальность проявилась разве только в том, что он говорил слишком много и слишком интересно.

С ярко горящими, широко открытыми глазами, он выбрасывал нам одну картину за другой, и чем больше он говорил, тем образнее и выразительнее становилась его речь.

Когда он временами замолкал, выражение его лица изменялось, и на нас опять смотрел милый и кроткий ребенок.

Я не помню, ночевал ли он в Ясной или уехал в этот же день.