Мои воспоминания - 54

В один из вечеров сидели в маленькой гостиной за круглым столом.

Была чудная летняя погода.

Кто-то предложил (кажется, мама), чтобы каждый из присутствующих рассказал самую счастливую минуту своей жизни.

— Иван Сергеевич, начинайте вы,— сказала она, обращаясь к Тургеневу.

— Самая счастливая минута моей жизни была та, когда я по глазам любимой женщины впервые узнал, что она меня любит, — сказал Иван Сергеевич и задумался.

— Сергей Николаевич, теперь ваша очередь, — сказала тетя Таня, обращаясь к дяде Сереже.

— Я скажу вам только на ухо, — ответил дядя Сережа, улыбаясь своей умной саркастической улыбкой.

— Самая счастливая минута жизни... — дальше он говорил шепотом, нагнувшись к самому уху Татьяны Андреевны, и что он сказал, я не слыхал.

Я видел только, как тетя Таня отшатнулась от него и засмеялась.

— Ай, ай, ай, вы вечно что-нибудь такое скажете, Сергей Николаевич! Вы невозможный человек.

— Что сказал Сергей Николаевич? — спросила мама, никогда не понимавшая шуток.

— Я после скажу тебе.

На этом начатая затея и оборвалась.

В третий приезд Тургенева я помню тягу.

Это было второго или третьего мая 1880 года.

Мы пошли всей компанией, то есть папа, мама и мы, дети, за Воронку.

Папа поставил Тургенева на лучшее место, а сам стал шагах в полутораста от него на другом конце той же поляны.

Мама стояла с Тургеневым, а мы, дети, невдалеке от них развели костер.

Папа стрелял несколько раз и убил двух вальдшнепов, а Ивану Сергеевичу не везло, и он все время завидовал счастью отца.

Наконец, когда стало уже темнеть, на Тургенева налетел вальдшнеп, и он выстрелил.

— Убили? — крикнул отец с своего места,

— Камнем упал, пришлите собаку поднять, — ответил Иван Сергеевич.

Папа послал нас с собакой, Тургенев указал нам, где искать вальдшнепа, но как мы ни искали, как ни искала собака — вальдшнепа не было.

Наконец подошел Тургенев, пришел папа — вальдшнепа нет.

— Может быть, подранили, мог убежать, — говорил папа, удивляясь, — не может быть, чтобы собака не нашла, она не может не найти убитую птицу.

— Да нет же, Лев Николаевич, я видел ясно, говорю вам, камнем упал, не раненый, а убитый наповал, я знаю разницу.

— Но почему же собака его не находит? — не может быть, — что-нибудь не то.

— Не знаю, но только скажу вам, что я не лгу, камнем упал, — настаивал Тургенев.

Так вальдшнепа и не нашли, и остался какой-то неприятный осадок, как будто кто-то из двух не совсем прав. Или Тургенев, говоря, что он убил вальдшнепа наповал, или папа, утверждая, что собака не может не найти убитой птицы.

И это случилось как раз тогда, когда обоим так хотелось избежать всяких недоразумений.

Ведь для этого они даже избегали серьезных разговоров и проводили время только в приятных развлечениях...

Вечером, прощаясь с нами, папа тихонько шепнул нам, чтобы мы утром пораньше пошли опять на это место и поискали бы хорошенько.

И что же оказалось?

Вальдшнеп, падая, застрял в развилине, на самой макушке осины, и мы насилу его оттуда вышибли.

Когда мы торжественно принесли его домой, это было целое событие, которому папа и Тургенев радовались еще гораздо больше, чем мы.

Оба они оказались правы, и все кончилось к обоюдному удовольствию.

Иван Сергеевич ночевал внизу, в кабинете отца.

Когда все разошлись, я проводил его в его комнату, и, пока он раздевался, я посидел на его постели и завел разговор об охоте.

Он спросил меня, умею ли я стрелять?

Я ответил, что да, но что я не хожу на охоту, потому что у меня плохое одноствольное ружье.

— Я подарю вам ружье, — сказал он, — у меня в Париже их два, и одно из них мне совсем не нужно. Оно недорогое, но хорошее. Когда я в следующий раз приеду в Россию, я привезу его.

Я сконфузился, благодарил и был страшно счастлив, что у меня будет "центральное" ружье.

К сожалению, после этого Тургенев в России больше не был[1].

Ружье, о котором он говорил, я впоследствии хотел выкупить у его наследников не как "центральное", а как "тургеневское", но мне это не удалось.

Вот все, что я помню об этом милом, наивно-сердечном, с детскими глазами и детским смехом, человеке, и в моем представлении величие его сливается с обаянием добродушия и простоты.