Маме было неполных 16 лет, когда началась война. Село оккупировали немцы, а потом их сменили румыны. Как всегда, в селе нашлись предатели. Витя (фамилию опускаю) стал старостой, а Лёня (фамилию опускаю),по-моему, даже наш какой-то дальний родственник, встречал немцев хлебом-солью, как долгожданных «освободителей». Люди не простили ему этого – после войны он отсидел срок за своё «хлебосольство», и все сказали: так ему и надо.
«В 1941 году я закончила восьмой класс. И вдруг… война. Это было так страшно. В
селе не было тогда ни радио, ни приёмников. А через долину от нас был совхоз
«Роскошное». Там до 1917 года жил помещик. Радио в совхозе было. И вот 22 июня
внезапно слышим голос Молотова или Левитана, не помню. Война. Сразу же, даже
мгновенно, началась мобилизация. В селе шум, гам, люди плачут… Германия напала на
Советский Союз.
Жёны с мужьями, дети прощаются со своими родителями. Сколько было слёз – не
передать. В селе остались старики, женщины и дети. Все жили в страхе. Боялись
немцев. Нас предупредили, что все должны эвакуироваться. Стали люди собирать свои
вещи. В это время в Махновке я жила, мама, старшая сестра Ксения и брат Петя.
Сестру с первых дней забрали угонять колхозный скот. В совхозе была большая
свиноферма. Всех свиней тоже угоняли и вывозили куда-то. Я, мама и брат
посвязывали узлы, готовясь к эвакуации. Но через несколько суток мы узнали, что
нет ни лошадей, ни машин, нам нечем уезжать. В селе стало тихо. Только женщины да
дети плачут. Некоторые животные бегают беспризорными, иногда появляются маленькие
свиньи, голодные… И каждый день мы слышим, что скоро, скоро придут немцы. Как было
страшно…
Я уже была комсомолка. В комсомол вступила в 1939 году. И вот я стала думать, куда
спрятать комсомольский билет. И решила его закопать в огороде. Хорошо завернула
его, выкопала глубокую ямку и закрыла его землёй. А грамоты за отличную учёбу
пришлось порвать, так как там были портреты Ленина и Сталина. А слухи были такие:
у кого найдут портреты вождей – расстрел.
Немцы бросали листовки и пугали людей. Военные были в совхозе, но вся воинская
часть отступила. Наша армия отступала очень быстро. Через наше село быстро
проходили обозы. Война началась 22 июня, а в августе уже приближались и вскоре
вступили к нам немцы.
Мы жили сразу возле колхозного двора. Здесь проходила дорога – трасса. И вот мы
слышим моторы, гул машин, мотоциклов. Немцы уже в селе. Люди плачут, боятся выйти
во двор. Я и брат мой меньший сидим возле мамы и плачем. И тут - немцы…
Сразу пустили лошадей в огород, и он стал чистым – всё вытоптали, съели. А урожай
был хорошим на огороде. Капуста, свёкла, помидоры. Всё съели, вытоптали. А я
плачу, боюсь за комсомольский билет…
Стали немцы ловить кур у нас и по всему селу, резать свиней, бычков и всё, что
попадалось им под руку. У нас забрали молоко в погребе, яйца все, кур. Было
приготовлено немного зерна – забрали. Даже обед был приготовлен, мы не успели его
съесть – немцы съели. Я так боялась за корову. Подошла к ней, глажу её. А немец
как крикнет: «Век!» - и за пистолет схватился! Но не бил, и корову не забрали.
Пробыли немцы у нас только сутки и сразу двинулись дальше. Больше немцев мы не
видели. Но страшно ревели немецкие самолёты, бомбили Одессу».
Немцы пробыли в селе недолго, но нескольких человек всё же расстрелять успели. Не знаю, откуда в моей голове взялась эта легенда, но в детстве я считала, что бабушка, защищая своих дочерей (взрослые красивые девушки – опасно!), ударила сковородкой по голове немца и – убила! Думаю, я что-то придумала, но какая-нибудь история, без смертоубийства, имела место, потому что девушек старались лишний раз на улицу не выпускать. А мама, которая была самой молоденькой и хорошенькой, притворилась больной тифом (тифа немцы боялись), чтобы никто не заходил в их дом. Немцы угоняли молодёжь в Германию. Маму тоже угоняли, но она сумела сбежать по дороге, когда их гнали на станцию Весёлый Кут.
Когда немцы ушли, пришли румыны. Они никого не расстреливали, но очень били. Они были жутко воровитыми, всё тянули в свои вещмешки и старались побольше урвать еды у хозяек. Единственное, о чём положительно вспоминали все мои родные, так это то, что в это время в селе была необыкновенная чистота – румыны заставляли убирать дворы и улицы до идеального состояния. А тех, кто не подчинялся, опять же, били. В это время работал колхоз, ну, не колхоз, конечно, но хозяйство, которое поставляло продукты и лошадей румынским войскам.
«Итак, мы остались в оккупации. К нам вступили румыны. Румынский штаб был от нас
полкилометра, в начальной школе, где я училась. Здесь я закончила три класса.
Румыны ежедневно патрулировали по селу, заставляли убирать улицы, чтобы и травки
нигде не было. Были румыны разные по характеру. Одни злые, другие спокойно
наблюдали за порядком в деревне, заставляли людей убирать. Румыны не позволяли нам,
молодым, собираться. А мы всё-таки тайком собирались, за что нас и побили румыны.
Меня били по лицу. Второй раз меня били за то, что я медленно шла на работу –
чистить кукурузу. Было холодно, и я вернулась одеться потеплее. За это меня и
побили…»
Жить было тяжело и унизительно – оккупанты считали наших людей вторым сортом, хотя сами были грязными и вшивыми. Мама с омерзением вспоминала, как били вшей немецкие солдаты, когда стояли в их селе, как они поливали себя огромным количеством одеколона, при этом по одежде вовсю ползали насекомые.
В 1944 году село освободили наши. Мама рассказывала, что большего счастья, чем приход запылённой, усталой пехоты в село, они не испытывали. Если от румын и немцев всё прятали, то нашим тащили абсолютно всё – даже последний кусок хлеба. Плакали, смеялись – не верили, что уже всё позади.
В селе пели частушку:
Антонеску дал наказ:
Всем румунам – на Кавказ!
А румуна не дурной:
На каруцу – и домой!
Эта песенка означала, что румыны, после Ясско-Кишинёвской операции, вышли из войны. Каруца – это такая раздолбанная румынская телега. В село пришёл мир.
К этому времени нашей маме было уже 19 лет. Она работала учётчицей на току – потому что была в школе отличницей и во многом разбиралась, была учётчицей по сбору молока. По селу ездила телега, на которой стояли бидоны. Люди выносили молоко, мама проверяла его жирность (чтобы не разбавляли водой) специальным прибором вроде спиртометра, только больше, он назывался лактометр, и принимала молоко. Не знаю только, платил ли колхоз за это молоко деньги или это был такой вид налога. Потом мама пошла доучиваться в девятый класс – догонять то, что забыто было за годы оккупации.
«Когда в марте 1944-го нас освободила Советская Армия, я откопала свой
комсомольский билет. Но было трудно кое-какие записи разобрать. Меня восстановили
в комсомоле, и комсомольский билет, выданный в 1944 году, я храню и сейчас. (Он и
сейчас есть у нас дома – авт.) В это время я работала в колхозе и была секретарём
комсомольской организации. Работала я до открытия школы. Во время оккупации в
нашей деревне никто не ходил в школу. 9-й и 10-й класс я заканчивала после
освобождения нашей территории от немцев. Это были 1944, 1945 и 1946 годы».
Комсомольский билет не помог – всё равно всю жизнь в советских анкетах мама писала: находилась на оккупированной территории. А это осложняло жизнь.
Свободное копирование
