Родные и близкие - 10

Глава 10

Тётя Маруся – вторая Мария, Мария Павловна. Она родилась 7 ноября 1922 года и всегда гордилась тем, что её день рождения совпадал с самым важным праздником страны – гордилась до момента распада Советского Союза…

Она была… разной. Судя по тому, какой её знала я, она была ещё более своенравной в молодости. Когда ей было 14 лет, она уехала в Цебриково, где решила окончить школу (в селе, где жила бабушка с детьми была только начальная школа, семилетка была за пять километров, а в среднюю школу надо было ехать в район – в Цебриково). Я думаю, ей было лет  шестнадцать-семнадцать, когда она уехала в Одессу, и, подозреваю, что школу она не окончила. Ей всегда хотелось в город – кому не хотелось? И хоть тогда у сельских жителей не было паспортов, а справки выдавали неохотно, тётя Маруся добилась – ей выдали, и она уехала. Работала на хлебозаводе, там познакомилась со своим первым мужем – Колей Будяченко.  Не знаю, сохранилась  ли его фотография – там на ней типичный парень того времени (правда, это уже снимок послевоенный, когда он был постарше): с металлической модной фиксой во рту, в тельняшке, выглядывающей из-под рубашки, в пиджаке, наброшенном на одно плечо, в кепке набекрень и с чубом, торчащим из-под кепки. В общем, слегка уркаганистый парняга, который, общем-то и неплох, но… Он здорово пил и бил тётю Марусю. Как я понимаю, она была весёлой и кокетливой, за что и получала. Была она маленькая, очень красивая, очень стройная. Очень красиво пела – голос мощный, замечательного грудного тембра, великолепный слух. А танцевала – летала! И танцы любила – до упаду! Коля Будяченко, увидев, что в Одессе не удержит жену, хотя они там вполне пристойно жили – торговали газированной водой, приехал на родину жены – сначала в Махновку, а потом в Цебриково. Между тем, на газированной воде в те годы люди сколачивали целые состояния, не зря, чтобы устроиться на это место, надо было заплатить нужным людям огромные по тем временам деньги – 400 рублей! Но, видать, и деньги уже не привлекали…

Когда началась война, он ушёл на фронт, а тётя Маруся уехала к маме в Махновку. С фронта её муж пришёл без ноги. Для него это была настоящая, неподдельная трагедия: все родственники говорили, что Коля танцевал, как настоящий артист. Особенно хорошо у него выходили «Яблочко» и «Цыганочка» с разными коленцами. А тут – протез,  деревяшка…

Вот тут-то и началась у тёти Маруси самая настоящая адская семейная жизнь. Муж её страшно ревновал, проверял каждый шаг – она работала тогда в буфете, на виду и бил постоянно (некоторое время мама, которая оканчивала школу в Цебриково, жила у них и видела, как Коля рвал одежду, крушил мебель, как пряталась от него тётя Маруся, где попало…). А поскольку тётя Маруся не умела проглотить обиду без ответа, то можно представить, какая это была семейная жизнь. Тётя Маруся работала в общепите всю жизнь, и в молодости, будучи беременной,  подняла огромный котёл с водой и – надорвалась. Так и получилось, что и у второй Марии детей тоже не было…

С мужем она разошлась. Через короткое время Коля Будяченко спился и умер. А тётя Маруся, как тогда говорили, сошлась с Иваном Синько, нашим дядей Ваней, с которым и прожила всю оставшуюся жизнь до самой его смерти, 36 лет, без всякой росписи, без детей, которые могли бы удерживать мужа… Прожила по-разному, с драмами, изменами и покаянием, но любила его без памяти.

Встретились они в Новом Буге (что там забыла тётя Маруся – не знаю), а потом приехали в Цебриково, тогда районный центр, большущее село, где тётя Маруся работала в чайной – это такое своеобразное сельское кафе. Или ресторан, потому что это было выше столовой, но с чудесной кухней и ценами вполне демократичными, а обслуживали официантки. Тётя Маруся лет двадцать проработала в этой самой чайной, была уважаема в своём коллективе и, в общем-то, довольна своей жизнью. А может, и нет.

Цебриково – это вообще-то не Цебриково, а Гофнунгсталь, немецкая колония с великолепным переводом названия – Долина надежд. Здесь до войны жили немцы, которым эти земли дала в своё время царица Екатерина. От немцев-колонистов осталось строго распланированные улицы, добротные дома, которые и по сей день служат жителям, белёные «еврозаборы», вернее, «еврозаборчики» - ажурные, низенькие и очень красивые. Или каменные, основательные «муры», но тоже невысокие – дворы были видны, как на ладони. Много цветов и деревьев. Особенно здесь популярны были пирамидальные тополя. Парк в центре села был разбит уже после войны – когда я была в Цебриково последний раз, это были очень красивые большие деревья. Самый большой и любимый тополь рос неподалёку от дома, где жила тётя Маня, а позже тётя Маруся: в обхвате он был не меньше метра.

Я уже не застала немцев – перед войной их всех выселили куда-то. Может, в Казахстан – не знаю. Остались единицы. Помню, с каким ужасом рассказывали мне тётя Маруся и мама о каком-то своём учителе, кажется, его звали Карл Иванович, который оказался немецким шпионом, и при немцах, когда село было оккупировано, расхаживал в немаленькой должности по селу, в чёрной форме, приводя в онеменье своих учеников и их родителей. Я, правда, думаю, что он вряд ли был шпионом - скорее всего, фольксдойче - этническим немцем, который признал новую власть. Но для сельчан это было равно шпионажу.

На горе в Цебриково стояло строенье, похожее на разорившегося аристократа. Смесь нищеты и благородства. Это была разрушенная немецкая церковь – кирха. Её уничтожили ещё до войны – как храм. Потом там сделали театр (!), и зрители разноцветными толпами съезжались  на телегах из окрестных сёл на представления, которые давали даже артисты из Одессы. Вообще, миф о забитости довоенных сёл мои родственники развеяли бы в один миг: в сёлах жили умные, интересные  люди, которые многое и знали, и видели. Здесь были учителя, отдавшие жизнь сельским детям (в Махновке в 92 года, уже в моё время, скончалась учительница, научившая грамоте всех наших родственников рождения после 1920 года), врачи, которые спасали жителей. Из Цебриково вышло много известных людей, в частности, руководитель главного хора народной песни Украины -  имени Верёвки - Анатолий Авдиевский.

Во время войны оккупанты разрушили театр – отомстили. Во время моего детства в здании были склады, куда ссыпали зерно, конюшни. Храм или театр не восстановили… А немцы, оставшиеся в селе, или их украинские потомки уехали на историческую родину – в Германию. А письма в Цебриково-Гофнунгсталь всё равно пишут.

Тёти Марусина соседка, по-местному её звали Милка, была замужем за немцем. Муж уехал в Германию, брак распался. Милка стала крепко закладывать, не могла забыть своего Фрица или Иоганна. Да и он, судя по всему, тоже, хоть и женился там. Изредка на имя Милки приходили небольшие посылочки с редкостными для тех времён сладостями - красивыми шоколадками под названием... "Milka"! Как гордо носила их по селу несчастная Милка! "Помнит меня, помнит", - сквозь слёзы повторяла она. Потом у неё вдруг "приключился" рак, и Милка умерла. Уже после её смерти пришла очередная посылочка...

В Цебриково после войны переселили много украинцев из западных областей. А туда отправили цебрикан, многие из которых там погибли, воюя с западноукраинцами. Кто стравливал их? Переселенцев здесь звали (и зовут) «буцы». Они приехали – страшно оборванные, голодные и вшивые. Довольно зажиточное, село настороженно приняло непрошеных жителей, да и приезжие не слишком приветливы были к местным, хотя очень удивлены, что село разговаривает на украинском языке. Но через короткое время всё поменялось – переселенцы были необыкновенно, поразительно, потрясающе работящими, они быстро выбились в люди, построили большие красивые дома, постепенно перемешались с местными… Только к «штундам» – так называли, по-здешнему, сектантов, как тогда считалось, – пятидесятников и баптистов, тоже переселённых сюда, в Цебриково, относились всегда с недоверием и не слишком хорошо. Особенно почему-то сельчан раздражали богослужения и свадьбы, которые проводились "штундами": совершенно без алкоголя и - с микрофоном и песнопениями через громкоговоритель. Микрофоны возмущали больше всего - они указывали на "чужеземность" богослужений, а значит, по мнению людей, их враждебность...

Как сейчас обстоят дела и кто остался из переселенцев в селе, не знаю. До 1963 года село было районным центром и быстро развивалось. Потом Хрущёв произвёл очередную “ротацию”, район был переведён в довольно далёкую Ивановку, а село начало приходить в упадок.

Вот в таком селе жили дядя Ваня и тётя Маруся. Родом дядя Ваня был из Нового Буга – городок на соседней Николаевщине. Во время войны, когда ему едва минуло восемнадцать, чтобы парня не угнали в Германию, его… женили. На девушке старше на пять лет. Родился ребёнок. Дядя Ваня жену не любил – нужда заставила, потому с радостью после освобождения Нового Буга ушёл на фронт, а после фронта к семье больше не вернулся. Хотя очень похожий на отца мальчик по имени Валерий несколько раз даже приезжал в гости к дяде Ване и тёте Марусе. Но тёплые отношения так и не сложились.

Дядя Ваня был видным и по-своему очень красивым. Высокий стройный щёголь, орденоносец – у него был орден Боевого Красного Знамени и куча медалей, танкист (как он влезал в танк при росте 185 см – загадка для меня!), балагур и гуляка, каких мало – это и был любимый муж моей тёти. Он тоже великолепно танцевал и пел – голос у него был прямо иерихонская труба: как заорёт, бывало что-нибудь несуразное: «Дзунь, дзунь, боя-я, бойя-я!..» - слышно на три улицы! Выпить любил! Не просто выпить – гульнуть по полной! На похмелье делал себе «шипучку»: в стакан сыворотки насыпал чайную ложку пищевой соды и выпивал шипящую смесь – от изжоги. Трезвел почему-то сразу.

Они с тётей Марусей составили любопытную артистичную пару. Она – маленькая, с годами весьма растолстевшая, но интересная, очень быстрая, боевая и довольно ядовитая в разговоре, весёлая и остроумная. Он – высокий (её голова не доставала ему даже до плеча), стройный, несмотря на появившийся с возрастом животик, любимец и утешитель всех женщин во всех местах, где бывал (он работал экспедитором местного маслозавода и ездил по всему Советскому Союзу).

Дядя и тётя были непременными гостями на всех свадьбах, юбилеях и вообще всех праздниках. Кроме того, что тётя Маруся великолепно готовила и её приглашали для приготовления блюд и оформления стола на торжества, они с дядей Ваней были и обязательным украшением неформальной части застолья – они пели и танцевали так, как в селе не умел никто, и репертуар их был неисчерпаем. Помню, в своё время именно к ним приезжали люди из хора имени Верёвки, из Киева, и тётя Маруся и дядя Ваня в своей маленькой квартире учили их какому-то старинному танцу «Голубка».  Руководитель хора Анатолий Авдиевский, сам родом из Цебриково, однажды вспомнил, что видел этот редкий танец в их исполнении и послал своих хореографов выучить его.

В моей памяти осталась песня, которую они пели вдвоём: удивительная смесь довоенного «шансона» и сельского фольклора – очень даже мелодичная и печальная : "Спить ставок, де колишуться віти, вітерець в верболозах заснув... Десь заграла плакуча гітара - там дівчина стрічала весну..."

Другая была шуточная и игривая, этакого сельского еврейского разлива, хотя и не без подтекста.

Були в мене у коморі яйці,

Ти сказав: “Однеси до Хайці”.

Ти пив і я пила, ти казав - я носила

Яйці до Хайці.

Були в мене у коморі кури,

Ти сказав: «Однеси до Сури».

Ти пив і я пила, ти казав - я носила

Кури до Сури.

Були в мене у коморі утки,

Ти сказав: «Оджени до Юдки».

Ти пив і я пила, ти казав - я гонила

Утки до Юдки...

       И так - без конца: «кози - до Рози», «коні - до Проні», «вівці - до Ривці»...

 Они пели и на украинском, и на русском языке и танцевали народные танцы – это было по-настоящему талантливо. Даже навязшие в зубах, обязательные в хмельном застолье «Ой, мороз, мороз…» и «Шумел камыш…»  в их исполнении казались замечательными концертными номерами.

Я сейчас думаю, что они были готовым песенно-танцевальным дуэтом – если бы нашёлся какой-нибудь продюсер, что было маловероятно в те годы, то они могли бы стать настоящими мастерами сцены. Сами же они даже не думали ни о каком творчестве. Так и остались просто - народными артистами в своём селе…

Тётя Маруся была яростным приверженцем коммунистического строя, при том, что никогда не состояла в партии. Но зато  была профсоюзным активистом, членом всевозможных комиссий, общественницей и заводилой. Она была суперактивной женщиной. Как и тёте Мане, ей не хватило образования, чтобы сделать карьеру. Но если тётя Маня была просто неграмотной, то тётя Маруся поленилась изменить свою жизнь, не захотела учиться и предпочла, как она думала, личное счастье.

Для неё Ваня, Иван Семёнович Синько, Семенович, как его все называли,  был всем – мужем, любовником, ребёнком. Она могла послать его принести воды, а потом выйти навстречу и забрать вёдра – жалела. Он был всегда красиво, «по-городскому» одет. Свитера с узорами и оленями, строгие пуловеры, дорогие костюмы, модельные, очень качественные туфли.

Человек дядя Ваня был радостный, оптимистичный, заводной. Любил весёлую компанию, шутку и анекдот. Он был больше, конечно же, городской житель, чем сельский. Никогда не занимался домом, только когда хотел сам. Но он был вполне хозяйственный мужик, и у них были и кролики, и свиньи, и мотоцикл (все годы!), и, когда он был ездовым, даже пара здоровенных серых в яблоках битюгов, которых он погонял, стоя в телеге, разгонял до неимоверной лошадиной скорости и орал при этом во всё горло! Если бы это было сейчас, то дядя Ваня, я думаю, обязательно купил бы себе или Мерседес или БМВ – на меньшее он согласен бы не был. Ведь привёз же он трофейный мотоцикл БМВ с коляской, который прослужил ему долгие годы, даже я его застала – и навсегда влюбилась в эту марку, надёжную и мощную.

Между прочим, именно на этих лошадях-битюгах я каталась верхом впервые и ещё – плавала! На небольшой степной ставочек ездили отдыхать. Село степное, воды вокруг мало.  Рядом был аэродром, где до войны по воскресеньям бесплатно катали желающих на самолёте (хотелось бы мне представить что-то подобное ныне…). Ещё и потом иногда здесь садились небольшие «кукурузники», которые распыляли удобрения, а на ветру на высокой мачте колыхалась чёрно-белая полосатая «колбаса». А лошадей водили на здешний ставок купать. И однажды дядя Ваня разрешил мне посидеть на лошади (он говорил «коняка»), когда повёл её в воду. Совершенно восхитительное чувство защищённости и восторга – сидишь на широченном крупе, а она вдруг – поплыла. Но ты чувствуешь, что всё нормально, лошадь плывёт уверенно…

Меня он называл «коза».  И это было слово, которое означало его расположение ко мне, хотя, для виду, я изображала, что обижаюсь на такое прозвище. А когда я выросла, имя «коза» перешло к Оксанке – как самой маленькой девочке в семье. Услышав впервые «козу», обращённую не ко мне, я, двадцатилетняя  взрослая девица, горько расплакалась – детство безвозвратно закончилось…

Он был страстным охотником – у него были прекрасные дорогие ружья. Однажды, когда я была у них, в четвёртом классе, я упросила дядю взять на охоту и меня.

Мы вышли рано – ещё только светало. Поднялись на гору к разрушенной кирхе и ушли в дикие луга, которых тогда вокруг было очень много – это позже все свободные земли, даже неудобья, будут распаханы. Оказалось, что в полях и лугах очень много дичи. Здесь были зайцы, перепёлки, куропатки, бекасы, фазаны, рябчики, на степных ставочках плавали утки. Тетерева! Было ещё множество разных птиц. Здесь я впервые увидела дрофу – большую усатую степную птицу, которая показалась мне похожей на страуса и была почти с меня ростом. Но вот убить ни одну птицу и ни одного зайца дяде так и не удалось. Как только он прицеливался, я начинала плакать и просить, чтобы не стрелял. В общем, охота оказалась ещё та… Мы возвращались с пустым ягдташем, зато я была довольна: столько видела и никого никто не убил! Дядя Ваня был страшно зол: так ему ещё не приходилось охотиться никогда! Вдруг уже  возле села мы спугнули стаю голубей – уж не знаю, диких или домашних. Дядя Ваня прицелился…  Я так завизжала, что он чуть ружьё не выронил!  Сказал «тьфу!», пробормотал сквозь зубы непечатное приложение, и мы пошли домой.

Кстати, о непечатном. Дядя Ваня был жуткий матерщинник, вернее сказать, «он на ём разговаривал» - вкусный и необидный матерок сыпался из его уст по любому случаю жизни, так что, в конце концов, мы привыкли и не обращали внимания на эти «связки» между словами, поскольку слов всё равно было гораздо меньше…

Эту «охоту» он мне припоминал до последних дней своей жизни, хотя, конечно же, в его упрёках было больше напускного, чем настоящего возмущения. А я зато представляю, как прекрасна дикая природа. Разве я бы узнала это, не возьми он меня в детстве на охоту?

А зайца и перепёлку я всё-таки попробовала – это же была не последняя охота. У зайца мясо красное, жестковатое, а вот у перепёлки нежное, вкуснее даже, чем у цыплёнка. Но я  перепёлку есть не могу - это напоминает мне о моей маленькой личной драме.

Случилось это так. Однажды дядя Ваня принёс с охоты полную сумку убитых перепёлок. И вдруг оказалось, что одна – жива. Дробинки только зацепили её головку, она, можно сказать, «потеряла сознание». Я выпросила её себе. Посадила в клеточку и кормила. Перепёлка посвистывала, когда я делала уроки – так уютно, приятно…

Однажды я пришла из школы, и тётя Маня (жила я у старшей тёти) посадила меня за стол. Налила очень вкусного наваристого супа со своей знаменитой лапшой и мясом. Я ела, аж за ушами трещало. И вдруг… В клетке с перепёлкой  оказалась открыта дверца. Я перевела взгляд на тарелку с супом… И разрыдалась – всё поняла! Есть я уже не могла, а тётя Маня целый вечер уговаривала меня и убеждала в том, что перепёлку надо было обязательно зарезать, иначе она бы умерла сама. Было очень больно, и долгое время я не ела никакого мяса птицы вообще…

Дядя Ваня  и тётя Маруся устраивали друг другу грандиозные скандалы. Чаще всего – из-за неутомимой любвеобильности дяди Вани или невероятно злого языка тёти Маруси. Как и все сельские скандалы, они был громкими и развлекали всё окрестное население. Однажды я, уже студентка университета, приехав к тёте и дяде, попала на дичайший скандал, где основным орудием был… топор. Им дядя Ваня намеревался отрубить голову тёте Марусе, но тут приехала я, и осуществлять всё стало неловко. Я постучала в дверь, оттуда вылетел в трусах и майке  разъярённый дядя Ваня, который прокричал было: «Зарубаю!», но, увидев меня, самым обыкновенным голосом сказал: «А, дытына, заходь!» Через несколько минут подтянулась тётя Маруся – она, как оказалось, пересиживала критический момент у соседки. К вечеру мы уже ели  зарубленного дядей Ваней кролика и даже не вспоминали о скандале. Скорее всего, это была стандартная сцена ревности, вышедшая за рамки обычного уровня. В селе жили несколько женщин, которые оставили своих мужей, в надежде, что дядя Ваня бросит свою старую злую невенчанную жену и уйдёт к ним – молодым и красивым. Не дождались, хотя он обещал каждой.

Но когда тётя Маруся заболела, а в 56 лет она перестала ходить и больше уже никогда не встала на ноги, дядя Ваня ухаживал за нею, как за малым ребёнком – купал, поднимал и укладывал, переодевал и готовил сам еду – она-то была обезножена. Ему было очень нелегко, он плакал, провожая меня на автобус: «Заберите её, ведь у неё есть сёстры, я больше не могу…» Плакал – и ухаживал…

Он умер, можно сказать, в одночасье. То есть, он болел, лежал в больнице, но лежал он там довольно часто, так что это воспринималось как плановый ремонт. В этот раз всё оказалось по-другому.

Он очень много курил. Страшно много – это осталось с войны. Это была термоядерная «Прима» без фильтра, которая разрушала его и без того разрушенные лёгкие: в семидесятых он перенёс туберкулёз, открытую форму. Тогда его спасла тётя Маруся, которая поила его всякими барсучьими и собачьими жирами, отправляла в санатории – лечила, заставляла лечиться. Он выздоровел, даже работал, как я говорила, на маслозаводе, а туда больных не берут. А к старости (правда, было ему всего 68 лет…) куревом добил свои лёгкие. Хоть у него в свидетельстве было записано совсем другое – «сердечная недостаточность», умер он, я думаю, от рака лёгких, усугублённого этой самой недостаточностью.

…Утром тётя Маруся поговорила с ним по телефону – это было 8 часов 31 декабря, а в 11 часов ей сообщили, что муж умер. Она не могла поверить! Не могла! Как рассказал сосед по палате, он попросил закурить, потом прилёг на кровать… Не верила и тогда, когда его привезли домой, и тогда, когда увезли на кладбище, а она осталась – она же не могла даже проводить его и так и не узнала, где его могила… Её жизнь, на самом деле, закончилась в этот день накануне 1991 года, хотя прожила она после этого ещё  несколько лет. Вот так бывает…

Через неделю появились мы с братом – забрать её к нам. Но эта часть её жизни входит в мою судьбу, там и расскажу о ней. Но две истории из их жизни я обойти не могу.

Первая – как Брежнев тёте Марусе веранду построил. Они жили в казённой квартире. Занимали полдома, две небольших комнаты, вход в которые был сразу со двора. Нужна была хотя бы небольшая пристройка, чтобы холодный воздух зимой не остужал помещение. Как в данном случае повела бы себя, скажем, я? Просто нашла бы мастеров и пристроила эту веранду. Совсем не так думала тётя Маруся. Она резонно решила: раз квартира казённая, должен строить веранду сельсовет. В сельсовете удивились и вежливо тётю Марусю послали. Тогда она, недолго думая, села и написала письмо Брежневу. Да, именно Леониду Ильичу. Лично. А тогда был такой порядок: «наверху» существовал целый штат людей, который рассматривал жалобы трудящихся. В особо трудных случаях приезжала комиссия даже из Москвы. Данный случай трудным признан не был, и комиссия приехала из Одессы. Посмотрели дом, посовещались, и через неделю у тёти Маруси появилась пристройка – длинная веранда, которая много лет служила им одновременно и кухней. Тётя Маруся стала в своём селе героиней на много дней. А мы дома все годы удивлялись её пробивным способностям и убедительности её письменного слога!

Вторая история – о нас с Колей. В детстве мы любили собирать что попало – марки, значки, открытки, фотографии артистов… У Коли это не прошло и по сей день, а на меня накатывает эпизодически и ненадолго. Однажды летом, побывав у дяди Вани и тёти Маруси, мы, в сговоре, украли (увы, назовём вещи своими именами…) у дяди Вани ни много, ни мало – орден Боевого Красного Знамени. Боевую награду! Для чего нам понадобился орден – трудно сказать. Тогда не в моде было торговать наградами, да и в голову нам, школьникам, это бы не пришло. Коллекцию основывать – вряд ли. Но орден уже лежал в специальной коробочке далеко в кладовке, дядя Ваня, хватившись и расстроившись, даже не подумал заподозрить нас… И время пошло. И шло целых двадцать лет! Если не больше! Однажды, уже очень и очень взрослыми, мы оказались в гостях у дяди Вани и тёти Маруси, случайно – вдвоём. И привезли орден. И отдали дяде Ване. Он долго вертел орден в руках – подумал, что мы просто чей-то орден привезли ему взамен потерянного. И вдруг… Каждый орден имеет свои особенности. Хотя бы номер. А у этого, к тому же, был отломан рубиновый кончик звезды – ещё на фронте. Это был орден с особыми приметами. И дядя Ваня его узнал! Он ТАК обрадовался, что даже ни слова нам не сказал, ещё и поблагодарил за то, что вернули. Только долго удивлялся, зачем мы его взяли. А мы и сами не знали.

Сейчас этот орден вместе с другими дяди Ваниными наградами находится в музее, который мой брат создал у себя на работе в Нижневартовске. Судьба...

Дядя Ваня и тётя Маруся дружили с дядей Стёпой и тётей Галей: бывали друг у друга, были одной компанией. Это вызывало некоторую ревность у других сестёр, но они, пожалуй, не догадывались, что общий язык нашли, прежде всего, мужчины – в своих тайных мужских «шалостях», в том, что оба были фронтовики, жизнелюбы. Дядя Стёпа очень горевал, когда умер дядя Ваня, но пережил его ненадолго…