Однажды ночью, когда я спал на своей верхней полке с натянутым на глаза тряпичным одеялом, я почувствовал, что кто-то тянет меня за ногу. Была полночь. Рядом стоял человек в форме МВД.
- Ты СЯ- 265? - спросил он меня.
- Да, - ответил я.
- Собрать вещи и следовать за мной.
- Но я же ничего не сделал!
- Собрать вещи!
Меня повели через мерзлый плац. На улице разыгралась настоящая метель. К тому времени, как мы добрались до столовой, я уже сильно дрожал. Там находилось несколько сотрудников МВД, включая офицера. Они заставили меня раздеться, тщательно обыскали одежду, и потом приказали одеваться. «Что такое, что происходит?» - все время повторял я.
«Увидишь, не волнуйся» - отвечали мне. Фраза эта была мне знакома и звучала мало обнадеживающей.
Офицер раскрыл папку и спросил мою тюремную молитву. Я прочел ее. «Все правильно» - сказал он. Потом меня подвели к окошку, где выдавался хлеб. «Пайка на семь дней» - приказал капитан. Мне выдали несколько буханок хлеба, десять кусочков сахара в кулечке из газетной бумаги и две селедки. Я понял, что это означало этап, и просто спросил:
- Куда?
- Не твое дело, - ответил капитан.
Привели еще восемь заключенных. Кому-то выдали паек на пять суток, кому-то на три, кому-то на четверо. Я был единственный, кому дали на семь. Я попробовал сложить в уме эти числа. Некоторых из них направляли в другие лагеря. Я вычислил, что еду в Москву. Эта мысль привела меня в радостное возбуждение, так как я решил, что теперь меня, возможно, отпустят. Потом моя душа наоборот ушла в пятки, так как я предположил, что они могут везти меня туда, чтобы расстрелять. Не знаю, как у меня возникла эта мысль, ведь расстрел здесь, в Джезказгане, был совсем не такой уж редкостной процедурой.
Я просто умирал от желания узнать правду. Когда капитал подошел ко мне поближе, я тихо произнес:
- Меня в центр ведь, да?
В ответ капитан улыбнулся:
- Ты догадлив.
- В таком случае мне нужно забрать мои оставшиеся личные вещи. Они в госпитале, - сказал я.
Это было неправдой – мне просто нужно было попрощаться с Арвидом Ациньшем.
Меня провели в госпиталь. Тонкий слой снега на земле стал немного толще. Я нашел Арвида, разбудил его и рассказал обо всем. Глаза его засияли. «Дорогой Эл, дорогой друг, они собираются тебя отпустить! Я уверен в этом!» Он кинулся шарить кругом, нашел немного табака, мыла, сосисок и спички, и сделал мне прощальный подарочный узел из всего этого. Потом мы крепко обнялись.
- Что бы с тобой не стало, напиши про нас. Расскажи миру про нас. Люди должны знать.
Я пообещал ему.
Охранник в дверях ругался и звал меня на выход. Я махнул Арвиду на прощанье и вышел.
На улице, куда нас опять вывели, вовсю бушевала метель. Продраться сквозь нее от места сбора до ворот было нелегко. В стене рядом с воротами находился проход с будкой охраны, вделанной прямо в стену. Всех вывели мимо будки за пределы зоны, а меня остановили и приказали ждать в будке. Для меня так это было хорошо, потому что в будке стоял обогреватель – просто кусок проволоки на раме, подключенный двумя оголенными концами к розетке. Когда меня снова вывели наружу, в колкую метель, других семерых уже обыскали и посадили в фургон. Фургон уехал. Я стоял один, вокруг меня стояло несколько охранников с автоматами и собаками. Я чувствовал себя некой важной персоной, но никто бы не сказал мне, с чем это все было связано. Снег валил так густо, что фонарей вдоль лагерной стены в тридцати метрах от нас не было видно. Меня начала бить дрожь. Один из охранников принялся ругаться на запаздывающий фургон. Меня отвели обратно в будку. Ожидание продлилось полчаса. В фургоне внутри был большой отсек и одна маленькая камера. Меня запихнули в камеру, а в другую часть набилась охрана. На станции меня посадили в столыпинский вагон – камера в нем была по размерам вполовину меньше обычного купе столыпинского вагона. В камере имелось две двери – одна, внешняя, из тяжелого дерева, а вторая, внутренняя, представляла собой железную решетку. Деревянную дверь держали закрытой все то время, на протяжении которого других заключенных запихивали в вагон. Потом, когда никто из них не мог увидеть меня и поезд тронулся, дверь открылась, и на пороге возникли двое охранников в сопровождении двух офицеров – старшего сержанта и старшего лейтенанта. Офицер произнес:
- Заключенный, в этом поезде вы находитесь под особым конвоем, и обычный конвой не имеет к вам отношения. Только мне позволено говорить с вами. Вам не дозволяется говорить ни с кем иным, даже если кто-то обратится к вам. Все просьбы – только через меня. Если солдаты обычного конвоя будут обращаться к вам, не говорите с ними.
Итак, у меня был особый конвой – семеро человек, как оказалось – чтобы приглядывать за мной одним!
Это, в некотором роде, подтверждало мои опасения, что в Москву меня везут на расстрел, и от этой мысли дрожь усилилась – несмотря на то, что в камере было очень тепло. Но вскоре я снова уговорил себя на более оптимистичный исход и заснул. Очень приятно заснуть в теплом месте – говорил я себе; сейчас мое положение было намного лучше, чем у моих несчастных товарищей, дрожащих в бараках. Я всегда любил стук колес поезда в ночи, и у меня было достаточно пространства, чтобы вытянуться. Погруженный в различные мысли, придающие мне уверенности – некоторые из них были чистой выдумкой, некоторые вполне реальны – я заснул, и выспался довольно хорошо. Утром меня не погнали в туалет. Позже, когда я попросил воды, ее принесли моментально. И позже, когда я просил еще, мне всегда приносили столько, сколько я хотел. В течение всего путешествия никаких издевательств надо мной не было.
Моя камера находилась рядом с туалетом, и я слышал, как другие заключенные шептались обо мне, когда их утром выводили туда. Среди разных слухов было два наиболее популярных, исходивших от некого авторитетного источника. Первый заключался в том, что я – американский генерал, захваченный в Корее. Вторая версия гласила, что я являюсь лидером грузинского правительства, пытавшимся сбежать из страны, и теперь меня везут в Москву на расстрел.
Свободное копирование
