Американец в ГУЛАГе - 71

Кожухов был очень агрессивен. Его потоки ругательств превосходили те, что имелись у Сидорова – не качеством, что было бы невозможно, но количеством: постоянный, непрекращающийся поток грязных, гадких слов.

Кожухов пытался добиться от меня признания в том, что я пытался принудить советского сотрудника посольства Соединенных Штатов, Мориса Зельцера, к побегу из Советского Союза в Штаты, и что я помогал ему разрабатывать планы такого побега. Когда обсуждение невинных предметов вроде девушек и прочих знакомств осталось позади, поведение Кожухова стало более определенным. Спрашивая меня о Зельцере, он мерил комнату четкими твердыми шагами. Держал он себя при этом собранно, по-военному. Его армейские брюки были туго заправлены в высокие сапоги, и своим тяжелым и настойчивым шагом он словно говорил мне: «Я покажу тебе, заключенный. Я вытащу из тебя это!» Свой квадратный подбородок Кожухов выставлял вперед, а углы его рта опускались в угрожающей гримасе. Выглядел он свирепо.

В отличие Сидорова, с его туманными предположениями, Кожухов сразу назвал имя Зельцера и обозначил обвинение. Я все отрицал. Кожухов заявил, что в свое время он был боксером, и может продемонстрировать на мне парочку своих коронных ударов, чтобы помочь мне все вспомнить. Одним из его любимых был тяжелый удар по бицепсам, который он повторял до тех пор, пока моя рука не становилась полностью опухшей и абсолютно беспомощной. Я сказал, что хорошо помню Зельцера. Это был очень почтительный человек – во время нашего первого и единственного разговора он обращался ко мне «мистер Долган», а я называл его «Моррис». Зельцер служил посыльным и был ловким малым, выгодно промышлявшим продажей по Москве бывших в употреблении товаров, которые он доставал у работников посольства, симпатизировавших его учтивости. Пачка сигарет могла принести 200 р. в то время. В посольстве Моррис мог достать и сигареты, и одежду, за что он платил посольским работникам деньги, которые те считали очень хорошими.

Я никогда не играл в эти игры на черном рынке. Мне казалось, что все это дурно пахнет. Кроме моей скромной коллекции пистолетов, которую я собрал в обмен на сигареты через курьеров дипмиссий и других посольских работников, за исключением советских граждан, я никогда ничего не продавал за деньги, хотя и дарил множество подарков своим русским девушкам. Но в тот день я разговорился с Моррисом об его успешности в торговле – он хвастал, что, живи он в Америке, то стал бы миллионером, потому что очень хорошо знает, как купить подешевле и продать подороже. Ему нравилось этим бахвалиться. Как оказалось, на этом единственном разговоре между нами и строилось все обвинение меня в том, что я помогал Моррису Зельцеру убежать в Америку. Вот на этой его ремарке о том, что он был бы миллионером, если бы жил в моей стране.

Каждый день Кожухов бил меня. Избиения не продолжались беспрерывно. Я был слишком слаб. Одного или двух ударов хватало, чтобы заставить меня биться в агонии часами, а лишение меня сна было, конечно, главным их оружием. Время от времени Кожухов наносил мне удар прямо под нос ребром своей открытой ладони. От таких ударов я на время терял зрение, из глаз лились слезы, иногда кровоточили губы. И снова и снова я отрицал и отрицал попытку убедить Мориса Зельцера к побегу заграницу – до тех пор, пока в один из дней Кожухов не принес мне протокол, из которого следовало, что в комнате, в которой состоялась наша с Морисом беседа, были установлены жучки прослушки. В протоколе говорилось, что Зельцер пытался купить у меня муку. Большую часть муки, которую мне удавалось достать,  я отдавал своей матери, но будучи человеком отзывчивым, я отдал и Морису мешок, хотя и знал, что он продаст его за приличную сумму. И вот в этот момент Зельцер и сказал: «Если бы я жил в Соединенных Штатах».

Я был в ярости на Кожухова, и эта ярость превозмогла мое чувство страха, слабость, горячку и боль. Я заорал: «И вот это и есть доказательство того, что я пытался склонить Зельцера к побегу? И вы это говорите серьезно?!»    

Я даже расхохотался над ним. Когда мне было предъявлено это дерьмо, я нашел в себе мужество насмехаться над Кожуховым. Мое чувство собственного достоинства не могло позволить мне упустить эту возможность, пусть даже это и вышло бы мне боком в результате. Но Кожухов не стал бить меня за мои насмешки. Я полагаю, что ему было сказано выведать, было ли что-то крамольное в этом невинном разговоре, он сделал столько попыток, сколько посчитал нужным, и, наконец, закончил свое дело, показав мне протокол. При этом он не чувствовал себя глупо – ему, скорее, было все равно. Так или иначе, он не мог действительно верить в то, что делал. Он просто выполнял приказ.