Американец в ГУЛАГе - 24

По ночам манера Сидорова была агрессивной, он много и грязно ругался. Днем он был настроен легко и даже был не прочь поболтать. Нередко он проводил время за чтением своей книги или писал отчет, не относящийся к моему делу. У него была привычка нервно крутить ручку между пальцами. В послеобеденные часы он обычно откидывался в своем кресле, крутя ручку и рассуждая о единственном предмете, который, по моим наблюдениям, вызывал в нем хоть какой-то энтузиазм – о футболе и московской команде «Динамо». Эта команда находилась под покровительством тайной полиции, и Сидоров никогда не пропускал их игр. Он знал характеристики и сильные стороны каждого из членов команды так, как школьник знает таблицу умножения, и иногда всю вторую половину дня проводил за обсуждением этой темы.

Но по ночам он всегда был настроен враждебно и агрессивно. Я никогда не был для него ни кем иным, как только «подследственным», либо «тупым подследственным», а  часто «проституткой» или «сукиным сыном» во всех возможных комбинациях. Он изрыгал эти слова с оглушительным ревом и пронзительными криками, изрядно брызгая слюной.

По ночам в его руках нередко появлялся пистолет. Он неистово размахивал им, а потом садился за свой стол и молча смотрел на меня, целясь прямо между глаз, взведя курок и подергивая пальцем, словно он мог случайно выстрелить в любой момент. У пистолета Токарева достаточно тугой спусковой механизм, но я знал о пистолетах и о происшествиях с ними достаточно много, и такое поведение Сидорова щекотало мне нервы. Я никогда не показывал вида, что нервничаю. Я просто продолжал улыбаться. Иногда я даже подмигивал ему в тот момент, когда он целился мне промеж глаз, и это его бесило.

Однажды, это случилось на этой второй неделе моего пребывания в тюрьме, я обнаружил, что лежу без сознания на полу, а Сидоров орет на меня сверху. Я совсем не помнил момента, когда заснул. То есть для меня было полной неожиданностью слышать, что мне кричат просыпаться, а я при этом нахожусь вовсе не в кровати. Минуту назад я пристально смотрел на Сидорова, стараясь держать свои глаза открытыми – и вот меня уже будят, а я лежу на полу.

В камере мне приходилось собирать по крохам всю ту силу воли, что у меня оставалась, чтобы не уснуть. Несколько раз я позволял себе вздремнуть, сидя на койке с выпрямленной спиной. Если на дежурстве в это время находился сносный охранник, то меня оставляли в таком состоянии на несколько минут, иногда даже, может, до получаса. Но сносные охранники попадались очень и очень редко. Среди них был один молодой парень с комсомольским значком (комсомол – это такая юношеская коммунистическая организация). Он был единственным из охранников, кто когда-либо разговаривал со мной – это говорило о том, что он был новичком на этой работе. Большинство охранников, когда я пытался с ними заговаривать, просто отвечали – «не положено!». Эта фраза, не положено, была наиболее часто слышимой мной на всем протяжении моего пребывания в тюрьме. Спать было не положено, говорить было не положено, смеяться было не положено, все человеческое и простое, что бы вам хотелось, было не положено. Эту фразу можно было бы применить к самой жизни. Она могла бы даже стать заголовком для этой книги. Дошло до того, что я специально просил охранника о чем-то, чего, как я знал, он мне не разрешит – например, дать мне сигарету, или что-то невообразимое вроде этого – только для того, чтобы успеть произнести «не положено» перед тем, как это сделает он. Конечно, я проделывал это не со всеми охранниками, ведь такая шалость могла обойтись мне лишними ведрами воды, вылитыми на пол моей камеры следующим утром.  

Молодой комсомолец был по натуре отзывчивым парнем. Позднее, когда я разработал технику, которая спасла мне жизнь, позволявшую выкрадывать в общем и целом до двух-трех часов сна в течение дня, технику, включавшую в себя процесс, названный мной «приручением» охранников, этот парень был приручен мной очень легко. Мои намерения он воспринимал с пониманием и никогда меня не беспокоил. Когда он только появился в нашем крыле тюрьмы, то время от времени позволял мне спать в положении сидя в течение нескольких минут.

Конечно, он имел четкие указания не давать мне спать, кроме как между десятью вечера и шестью утра – в то время, когда меня обычно не было в камере. Но даже это правило он соблюдал в манере, которую можно назвать тактичной. Он открывал задвижку тихо, не кричал и не шипел со злостью, как делали другие охранники, но говорил спокойно и вежливо: «Заключенный, помните, мне не дозволено позволить вам спать. Сядьте».

Хотя я внутренне симпатизировал этому парню – он был примерно моего возраста – но не мог сдержаться, чтобы не подтрунивать над ним. Это стало частью моей техники выживания – создавать ощущение своего нахождения над ситуацией. Подкалывать любого, кто для этого годился. Я спросил его:

- Тебе нравится быть комсомольцем?

- О, - с энтузиазмом ответил он, - очень нравиться. Это здорово!

- А ты уже давно в комсомоле?  

- Ну, как по мне видно, я еще довольно молод, но (с неподдельной гордостью) – я уже в комсомоле несколько лет!

- Что ж, - ответил я с видом знатока, - ты попался!

Он уставился на меня в недоумении.

- Да-да, это так, - продолжил я, -  у тебя большие неприятности!

- Что ты имеешь в виду?  

- Не волнуйся! – сказал я глубокомысленно-загадочным тоном. - Увидишь!

На самом деле, как я  считал, работая охранником его ждет жестокое разочарование в тех идеалистических картинах советского государства и его системы, которыми пичкали всех этих ребят из комсомола. Но он пробыл у нас не так долго, чтобы я смог понять, случилось ли это с ним потом. Может, он не удержался на этой работе, я не знаю. Вполне возможно, что его арестовали за какую-нибудь антисоветскую деятельность, вроде позволения заключенным, как я, спать в течение пары минут. Когда я говорил ему, что у него неприятности, это было не просто шуткой. В жизни охранника не было места для сострадания.