Мой дедушка по матери Федор Илларионович Лобанов, по прозвищу Ерошкина Мать (такое у деда было ругательство), любил ловить карасей в Подъягодном озере, что находилось невдалеке от Ножевского хутора, где мы жили. Ловил он их крылатыми кужами и одровицами. Рыболовные снасти днями сушились на полянке возле озера. Под вечер дед приходил к озеру, веничком смахивал с них грязь, клал кужи и одровицы в осиновку-долбленку и ехал расставлять их по своим облюбованным местам.
Бывало, едешь вместе с дедом по озеру на осиновке и не налюбуешься! Совсем рядом от нас из рослой осоки поднимутся кряковые утки и, пролетев немного, усядутся в хвощевину. Верткие трясогузки, часто кивая хвостами-шильями, заснуют в прибрежном тростнике. Болотные кулички-маломерки с криками “кив-кив” перелетают от кочки к кочке. Шелестит о днище и борта суденышка лапчатая трава-подводница. От мягких ударов весла булькает вода позади осиновки. Опустишь руки в озерную воду, и она, как пушистой мякотью бархата, нежно щекочет ладони и пальцы.
Подъехав к кусту хвощевины, дедушка останавливал суденышко, брал кужу-крылену и ставил ее в воду на три колышка — один на хвосте кужи и два по концам ее крыльев. В прозрачной воде хорошо было видно, как кужа становилась на дно. Округлая, как бочка, с горловиной для захода рыбы и с раздвинутыми по сторонам двумя крыльями, кужа виднелась в воде треугольной кисеей нитяных ячеек. На другом подходящем месте дедушка ставил следующую кужу. И так дальше — пока не расставит все крылатые ловушки. Потом дед возвращался к берегу и брал одровицы. Их он норовил ставить в местах, где было помельче и виднелись кочки, обросшие травой. Одровицы ставились на один кол, с ними дедушка управлялся быстрее. Расставив все карасевые снасти и всласть налюбовавшись красотами озера, мы с дедом подъезжали к берегу, оставляли осиновку незапертой и шли домой.
Когда мне было десять—двенадцать лет, я любил вставать вместе с дедом — рано утром. Старался быстрее его собраться, а потом выходил из избы поглядеть на яркую зарю. Солнце пряталось еще где-то далеко за краем земли, а короткая летняя ночь уже отступала.
От полевой дороги за хутором узкая тропинка-глобка уводила нас с дедом к небольшому заливчику, где в густой траве ждал осиновый челнок. Усевшись поудобнее на носу юркого суденышка, я смотрел на деда и завидовал ему: как ловко он орудовал веслом на корме! Суденышко шло легко и плавно по глади озера, чуть раскачивая носом из стороны в сторону. Улыбка деда, спрятанная в седоватой бороде и в пожелтевших от табачных самокруток усах, выражала нежность ко мне и довольство красотой приволья.
Не доезжая до иной кужи несколько саженей, дед, улыбаясь и подмигивая, говорил, в какой куже много карасей. Об этом он узнавал издали по шевелящимся кужиным кольям, воткнутым в землю. Караси издали чувствовали приближение нашей осиновки и вели себя в ловушке беспокойно, суматошились в ней.
Улов из ловушки дедушка выбирал, уже подъехав к берегу. Там он перекладывал рыбу в корзинку и относил ее к двум сплетенным из прутьев кузовам-садкам. Садки у деда были утоплены камнями в воду под густой ивой у берега озера. В большой садок дедушка опускал крупных карасей, в садок поменьше — мелких. Кужи и одровицы были у деда крупноячеистые, поэтому караси меньше трех вершков в длину не попадались. Подняв из озера все карасевые снасти и неторопливо управившись с рыбой, дед выходил на лесную полянку у озера и развешивал сушить кужи и одровицы.
За семнадцать лет своей жизни на Ножевском хуторе я ни разу не слышал от дедушки Федора жалоб на то, чтобы его снасти кто-то из посторонних поднял, выбрал бы из них рыбу и, побросав ловушки, ушел. Никто никогда не трогал у деда не только рыболовные снасти, но даже его превосходное осиновое суденышко, которое он оставлял безо всякого запора на озере.
Когда я ездил с дедом на рыбалку, он отдавал мне карасей по целой торбе, и я с радостью приносил их домой. Часто пускал карасей в кадку с водой, что стояла у нас на мосточке возле самой избы. Крупных карасей дедушка нередко приносил живьем на хутор и продавал за копейки сгонщикам, которые гнали лес по Мологе, или косцам, приехавшим на пойму из “горских” деревень на сенокос.
Караси Молого-Шекснинской поймы были лишены неприятного болотного запаха, что нередко ощущается в рыбах других водоемов. Наши караси были вкусны. Желтовато-белое, чуть сладковатое мясо всегда вновь и вновь манило тех, кто хоть разок попробовал его. Отсутствие болотного запаха объяснялось просто: все озера и болота поймы ежегодно прополаскивались весенними паводковыми водами, в них не создавалось многолетнего застоя и гниения воды.
Пойменных карасей с удовольствием ели и нищие и родовая знать. Мой дедушка по отцу, Никанор, как-то рассказывал, что до революции, когда в село Борисоглеб на лето приезжал граф Мусин-Пушкин (у него там было мологское имение), то слуги его приходили в деревню Новинку-Скородумово, где тогда жил мой дедушка, и заказывали мужикам карасей для графской кухни. Видимо, у графа губа была не дура.
У дедушки Федора, как и у некоторых других мужиков-рыболовов в пойме, был свой естественный садок для рыбы — небольшое, но глубокое озерко в Кочерихе, недалеко от хутора. В это озерко-садок дед отпускал пойманных карасей. Из озерка дед брал карасей когда хотел. Скажет, бывало, своим сыновьям, моим дядюшкам, Ивану и Федору, что заприхотничал поесть карасей. Те возьмут бредень, пойдут к озерку и выловят карасей сколько необходимо. Много раз бывало, что к дедушке приходили соседи-хуторяне или мужики из ближних деревень, прося дать карасей на какой-либо праздник. Дедушка только и скажет:
— Берите бредень и идите в садок-озеро. Сами вылавливайте…
Нежадный был мой дедушка Федор и шибко трудолюбивый. Его уважали все, кто знал.
Свободное копирование
